Два Яна
(Рассказ)

— Я передаю вам свои обязанности. Я пойду с последней шеренгой, в замкé.

У Яна перехватило дыхание. Он спросил без звука, почти одними губами:

— Почему?

Штепанек ответил так же тихо, не сводя глаз с капитана в нескольких шагах впереди:

— За нашей ротой шеренга пулеметчиков.

Глаза Яна разгорелись огнем. Он чуть не обнял Штепанека. Ну, значит, все, все в порядке.

Он глянул вперед. Лес надвигался: он не был уже синей, сплошной, лишь поверху зубчатой полосой на горизонте, он яснел, он становился зеленей и зеленей с каждым шагом к нему, уже можно было различить отдельные деревья, темный убор сосен, веселые кудри берез. Уже стали видны кусты на опушке, густые, может быть даже слишком густые на пристальный и наметанный военный глаз — маскировка. Опушка молчала. Так всегда бывает, когда немцы идут в атаку. Русские никогда не открывают огня с дальних дистанций: молчат винтовки и пулеметные гнезда, молчат минометы, недвижны снайпера. Их автоматы готовы, те, кого они себе наметили целью, уже мертвецы, хотя они еще бегут со всеми вместе, припадая к земле, за укрытия и снова бросаясь вперед, к молчащему, затаившемуся рубежу. Рубеж молчит. И потом сразу — шквал огня. Но на этот раз он будет молчать еще дольше. Крестьяне идут, свои, над ними реет свой, красный флажок. Он маленький, но его сейчас уже замечательно видно — оттуда, из пулеметных гнезд. Потому, что близка опушка.

Внезапно из толпы прозвучал голос, как выстрел, понятный без перевода на всех языках. Потому что поняли все: и немцы и чехи.

— Стреляй, товарищи! С нами немцы идут!

И вся толпа, десятками разных по звуку, но единых голосов, подхватила:

— Стреляй! Немцы!

Капитан с проклятьем рванулся вперед. И в тот же миг Ян, в два прыжка догнав его и не дав обернуться, вогнал со всего размаху широкий, в два лезвия, тесак в то самое намеченное, нацеленное место над перекрестом узорных ремней. Он услышал хруст позвонка, в руку отдало толчком, тесак ушел глубоко; только уперев ногу в спину упавшего трупа, удалось высвободить винтовку. Рота уже сломала строй, уже падали один за другим под ударами пулеметчики… Любор, Божен, Войцек — все, все тут! — с винтовками наперевес. Замелькали в глазах обернувшиеся назад испуганные лица под женскими платками.

— Танненберг! — крикнул, крутя винтовкой над головой, не помня себя от буйной, победной радости, Ян.

Сзади трещали выстрелы. Пулеметчики или обер-ефрейтор? Штепанек?

Русские!

Ян обернулся на крик. В самом деле, с фланга, из леса, в обход безоружной крестьянской толпы, прямо на них, на чехов, бежали красноармейцы. Ясно, стрелять не стали, чтобы не зацепить своих, идут на выручку — врукопашную прямо. А левее их, дальше вглубь, туда, где наступали австрийцы, мадьяры, остальные чешские роты, мчались, покачиваясь на холмиках зеленого поля, как лодки на волнах, быстроходные танки.

Впереди, в толпе, шла сутолока — женщины в заднем ряду метнулись в стороны и… У Яна потемнело в глазах! Любор, никто другой, как Любор, ударил одну из этих женщин штыком в грудь. Секунда — вся шеренга работала уже тесаками, женщины падали под ударами. Протрещала пулеметная очередь. Это по ним, по чехам. Справа и слева от Яна зашаталось, упало несколько человек… Еще очередь… третья… И совсем близко, почт на удар, набежали красноармейцы. Ян всадил винтовку тесаком в землю.

— Чех! Чех! Танненберг!

— Женщин бьете, а как до шкуры своей… Танненберг? — гневно выкрикнул командир.

Он был уже в трех шагах от Яна; в глаза Яна глядело уже командирское пистолетное дуло. Ян опустил ресницы. И поднял их снова. Выстрела не было. Командир, высокий, плечистый, с ясными глазами, стоял над распластанным на зеленой, яркой, солнцем залитой траве трупом в женском платье. Из-под задравшегося подола видны были солдатские, защитного цвета обмотки, сползший платок обнажил запрокинувшуюся белокурую, бобриком постриженную голову, из-под бахромы оторочья высунулось черное дуло автомата… И рядом Любор левой рукой (правая, раненая, висела плетью) выволакивал из-под такого же, женским платком окутанного трупа блестящий, черный, вороненый автомат и кричал голосом, радостным и полным, окружившим его красноармейцам:

— Это эсэсовцы, эсэсовцы, видишь? А мы чехи, чехи! Танненберг!