Страница 78 из 239
Таков был проект духовного завещания Морденки, написав который, он, от усилий механического труда, ослабел еще более и едва уже мог дотащиться до своей постели.
Но зато дух его стал теперь светлей и спокойнее. Его подкрепили сознание исполненного долга и примиренная сама с собой совесть. Однако же, вместе с наступившим просветлением, не могла-таки заснуть и угомониться старинная злоба. Это было чувство, как бы вне его стоящее и парящее над ним всею своею мощью; с ним одним только никогда и нигде не мог управиться старик, потому что оно, от слишком долгого упражнения, перешло у него наконец чисто уже в род какого-то вечно присущего ему помешательства.
И теперь, когда от больного сердца и головы его отлетели все остальные тревожившие их мысли и заботы, чувство старой злобы снова проступило на первый план и даже у двери гроба заняло свое обычное место.
Мысля о смерти и чувствуя близость ее, он все-таки продолжал думать о мщении.
"Примирюсь с сыном - он будет продолжать! - злорадно проносилось в голове у Морденки. - Я скажу ему, что с тем только и все достояние ему оставляю, чтобы он продолжал. Скажу, что это единственное условие... Обещание, клятву возьму... А про мать ничего не скажу: не надо про мать говорить, ничего не надо! Ни-ни! Боже сохрани! Пускай так и не узнает, кто его мать... А то неравно, как узнает, может быть, жалость возьмет, может, простит им, не исполнит... Пускай не знает жалости!.. Пускай до конца ведет!.. Что, ваше сиятельство! Теперь посмотрю, как вы восторжествуете!.. Тут вам и пощечина, тут вам и "мерзавец"!
И с этих пор умирающий старик только ждал не дождался той желанной минуты, когда, наконец, он воочию увидит своего сына.
XX
КЛИНОМ СОШЛОСЬ
Над Петербургом висело промозглое, серое и какое-то отволглое утро: нельзя сказать, чтобы было холодно; напротив, с крыш и из дождевых труб точилась капель, но в воздухе стояло что-то тяжело-серое, моросящее, и с моря дул порывами тот гнилой ветер, который всегда приносит с собой распутицу и слякоть.
Этим утром начинался для Маши второй день ее бездомных, голодных и холодных скитаний; для Вересова он был уже третьим.
Оба вышли из церкви Сенного Спаса, обогретые гостеприимной церковной печью, и с паперти повернули один направо, другая налево, и затерялись в хлопотливой утренней толпе. Почему тот и другая взяли такое направление, того и сами они не могли б определить: им, по-вчерашнему, было решительно все равно куда ни идти - потому что ни цели, ни задачи впереди не предвиделось.
Вересов пока еще был сыт и в течение двух суток успел уже как-то обтерпеться в своем положении; он и толкался теперь меж народа без злобы и боли, навеваемых вчера ужасною и голодною мыслью о безвыходном положении. Он как-то даже старался не думать о том, что предстоит впереди - не далее, как через несколько часов, - когда опять стемнеет над городом, когда опять начнет подмораживать к ночи и снова вздумает крутить и мутить в желудке проснувшийся голод.
"Однако что ж так-то шататься! Надо же и дела какого поискать, - решил он после часу бесплодного хожденья по улицам. - Надо торопиться, а то... господи, что, если опять придет такой же голод!.. Надо торопиться, надо торопиться пока до голода..."
И он с тоскливой озабоченностью огляделся во все стороны. Откуда искать спасения? Кто выручит? Кто даст работу?
Но день как на зло был праздничный, и работы по этому случаю не могло предстоять ни малейшей. Только по кабакам да харчевням слышны были гам, да песни, да крики.
Но вон на углу, у кабака, стоит толпа, человек до двадцати поденщиков-носильщиков - больше всего отставные солдаты.
"Нанимает же их кто-нибудь, - помыслил Вересов. - Пойду к ним постою вместе - авось, и меня кто-нибудь наймет".
Пошел и примазался к маленько подгулявшей кучке, и стал между двух отставных "гарнадеров". Там шли свои разговоры и свои споры с расчетами и перекорами; но это не помешало им, однако, вскоре обратить внимание на затесавшегося в их толпу пришлого человека.
- Что, малый, надоть? - бесцеремонно обратился к нему близстоявший высокий "гарнадер".
Вересов несколько смутился, но все-таки успел проговорить ему:
- Так... сам по себе... А вы, верно, носильщики?
- Мы-то?.. Мы - носильщики. А что тебе?
- Да я, вот, тоже... хотел бы в эту работу... Может, наймет кто-нибудь.
- Кого?.. Тебя-то? Ха-ха!.. Да нешто ты гож в эфту работу? Силенка-то где? - Тебя ведь одним плевком пополам перешибить - и готова! Куда тебе в нашу работу!
- Нет, я могу, - попытался было отстоять себя Вересов.
- Ну, коли можешь, это твое дело, ищи себе.
- Я вот и постою.
- Ну, и стой, буде охота твоя такая. Стой хошь до завтрева - никто не наймет.
- Отчего не наймет?
- Отчего!.. Первым делом оттого, что праздник, кто ж в праздник нанимает?
- А для чего же вы стоите?
- Мы-то? А мы для того, что мы выпить пришли, мы уж тут, у эфтого кабака, завсягды и стоим, и как теперь, значит, выпили, ну и галдим промеж себя, известно - проклажаемся, потому - праздник. А второе дело, у нас артель, и окромя артельных никому постороннему эфтого дела мы не уступим, а ты поди - тягайся с артелью, коли хошь! Супротив артели ничего не поделаешь.
- Ну, возьмите меня в свою артель, - предложил Вересов.
- А какой с тебя прок артели? - возразил кавалер. - Силенки-то у тебя на грош, а сам, гляди, проешь в день на два пятака. Так что с тебя толку? А ты - я вот что скажу - ты коли хошь, ступай завтра на галанску биржу, да там поищи - може и возьмут.
- Где взять! - возразил другой товарищ. - Там ведь тоже дюжой человек требуется, потому что, потому - там работа еще потяжельче нашей будет; опять же и то, найдет этта ихнего брата туда кажинное утро человек сот пять, а отберут из них в работу два ста, - а прочие долой - але-марш. Так-то!.. Вот ты и поди тут! А ты лучше другой какой работишки поискал бы, - обратился он к Вересову, - такой бы работишки, которая тебе посноровистей была бы, чтобы силенку не нудить, вот примером бы, хошь по лакейской части. Вид-то какой есть при тебе, аль никакого не имеетцы?
- Вид-то?.. - Вересов несколько смутился. - Вид-то... Как же! Вид у меня есть!