Страница 75 из 239
Он встал со своего места и в волнении прошелся по комнате.
- Нет-с, ваше сиятельство!.. Я вам скажу-с, тяжело это было: начинать пить кровь своего ближнего - куда как тяжело... Не приведи господи!.. Ну, а как начал, так что ж уж останавливаться! Сделал я тогда объявление через полицейскую газету - и нужно же быть судьбе-то! Первый заклад... Приходит ко мне молодая персона. "Бога ради, - говорит, - тут все мое сокровище... не дайте с голоду помереть". Хотел уж без закладу помощь на хлеб насущный оказать, да про ваше сиятельство вспомнил - и не оказал... А с тех пор уж и пошло... и пошло!.. А персона-то была и вам небезызвестная: княжна Чечевинская-с, Анна.
При этом имени Шадурский вздрогнул и изменился в лице.
- Да-с, она самая, - продолжал Морденко, не спуская с него глаз. - Мне и про ваш амур досконально было известно потому, как сами же их сиятельство, княгиня Татьяна Львовна, супруга-с ваша, передавали мне про то в те поры, как они меня к себе приблизить изволили. Так мне, изволите видеть, это все-с известно. Вот-с она, и вещичка-то эта, - продолжал Морденко, вынув у себя из-за ворота рубахи золотую цепочку с крестом и поднося ее Шадурскому. - Я сохранил ее... и всегда храню... как памятник... начало моего сердца-с.
Морденко умолк и продолжал тяжело и медленно шагать по комнате. Шадурский стоял как пришибленный и, наконец, словно очнувшись, решительно подошел к своему противнику.
- Ну, - промолвил он с тяжко сорвавшимся вздохом. - Забудем все прошлое... простим друг другу... Если виноват - каюсь... Вот вам рука моя!
И он стремительно протянул ему обе ладони. Это, по его разумению, была уже самая крайняя, последняя мера, до которой могло унизиться его самолюбие, его достоинство, ради спасения себя и своего состояния. Князь Шадурский просил прощения у Осипа Морденки! Но Осип Морденко отчасти изумленно отступил шага на два назад и, с явным пренебрежением к Шадурскому, заложил за спину свои руки, чтоб тот не успел как-нибудь поймать их.
Князь, как стоял, так и остался с протянутыми ладонями, в крайне глупом, неловком и смущенном положении.
- Вы не хотите... - пробормотал он, вероятно, и сам себе не отдавая отчета в том, что именно, и зачем, и для чего бормочет.
В эту минуту Морденко вдруг взглянул на него с каким-то волчьим выражением в глазах.
- Как, ваше сиятельство!.. Забыть! Простить!.. - почти шипел он, пожирая его этим волчьим взглядом, тогда как посинелые губы его точили слюну и трепетали от лихорадочно-нервного волнения. Теперь его вдруг, мгновенно как-то, сдавила вся исстари накипевшая злоба. - Забыть! - говорил он. Забыть!.. Нет-с, горит, ваше сиятельство, горит! До сих пор горит!..
И, произнося эти слова, он с злорадным наслаждением указывал пальцем на свою щеку - ту самую, на которой двадцать два года тому назад запечатлелась полновесная пощечина князя Шадурского.
- Вы мне руку теперь предлагаете... ту самую руку... Ха, ха, ха, ваше сиятельство!.. Нет-с, не осквернюсь я вашею рукою, не осквернюсь!.. Вы это потому, что я вас в бараний рог согнул?.. Напрасно-с! Ни забыть, ни простить, ни мириться я не могу - потому, горит - горит, - говорю вам, ваше сиятельство, до сих пор горит!
Дмитрий Платонович стоял смущенный, опешенный, желая лучше провалиться сквозь землю, чем стоять теперь перед этим человеком, слышать его голос, испытывать на себе действие его волчьего взгляда и понимать каждое его слово, которое каленым углем ложится на душу. Князь был раздавлен и бессильно взбешен.
- Ну, теперь, полагаю, наши разговоры кончены! - сказал ему Морденко. Передайте мое глубочайшее почтение супруге вашей, их сиятельству княгине Татьяне Львовне. Скажите, что Осип Захарович, мол, по гроб жизни своей не забыл вас; а затем - прощайте, ваше сиятельство. Наши разговоры кончены вполне.
И Морденко поклонился низким, глубоким и почтительным поклоном.
- Мерзавец! - со всей силой презрения, но - увы! - в совершенно бессильной ярости прошипел ему в лицо выведенный из последнего терпения Шадурский и, весь трясясь и шатаясь на ходу, словно угорелый, поплелся к выходной двери.
- Христина! - закричал вослед ему Осип Захарович. - Помоги его сиятельству надеть шубу и проводи с лестницы, его сиятельство очень слаб и взволнован.
И как только захлопнулась за князем дверь, он бросился к форточке и жадно ждал, когда тот выйдет на двор к ожидавшей его карете. Шадурский вышел, весь бледный, дрожащий от ярости и почти совершенно больной. Испуганный Хлебонасущенский в карете принял его на руки, почти готового лишиться чувств, и Морденко за всем этим следил теперь своими волчьими глазами и тихо улыбался.
А когда съехала со двора княжеская карета, старик тихо удалился в свою спальню, на ключ замкнул за собою дверь и, опустясь перед образом на колени, со слезой в глазах и с восторженно воздетыми горе руками, прошептал задыхающимся голосом:
- Ныне отпущаеши, владыко!.. Яко видеста очи моя... Ныне... ныне отпущаеши раба твоего...
XVIII
ПОХОРОНЫ ГУЛЬКИ
Старик не радовался - он был просто удовлетворен теперь вполне, как может быть только удовлетворен много, долго и страстно желавший человек. Это новое чувство - чувство безграничного нравственного удовлетворения охватило его каким-то спокойствием. Он мог, и действительно имел теперь неотъемлемое право сказать: ныне отпущаеши.
Вышел Осип Захарович из своей спальной, и вдруг глаза его случайно упали на распластанные крылья убитого голубя. Он вздрогнул и онемел, чувствуя в то же время, как жидкие остатки волос его вздымаются от ужаса.
Только теперь вспомнил он про своего друга, вспомнил что-то, совершенное в минуту исступленно-дикого, отчаянного порыва, вспомнил, что это что-то сделал он - он сам, и в сознании старика шевельнулась ужасная мысль: "Я убил его... Друга убил, когда он ласкался... беззащитную тварь... чистую птицу господню... Каин Авеля убил... Каин Авеля!"
И он, страшась подойти к своему голубю, не осмеливаясь прикоснуться к нему, в каком-то паническом страхе выбежал из комнаты в свою спальню и снова замкнулся там, словно бы боялся теперь птичьего трупа и попугая, живого свидетеля совершенного преступления, и самых стен, окон, мебели, и самого себя наконец: он как будто от самого себя хотел убежать и запереться куда-то.