Страница 64 из 239
- Да через восемь деньков-с, ваше сиятельство, недалеко-с!
- Через восемь? Ну это я успею обделать еще! Я достану! Во что бы то ни стало, а достану - брильянты, картины, бронзу, фарфор заложу, все заложу, а достану! Проценты внесем! - энергически рассуждала княгиня. - Только вы-то, бога ради, поезжайте! Употребите все ваше красноречие, весь ум, только пусть он согласится обождать одну неделю, а вы ведь там со всеми этими чиновниками знакомы, они для вас сделают, приостановят иск. Ну в крайнем случае даже дайте им что-нибудь, я отдам вам потом.
- Все оно так-с, ваше сиятельство, да только что же из того выйдет благоприятного-с, - уклончиво возразил управляющий.
- Ах, боже мой! Как что?! - нетерпеливо поднялась княгиня. - Лишь бы казенные проценты были уплачены, а там я найду случай, я поеду, буду просить, к генерал-губернатору поеду, к шефу жандармов поеду, у меня связи есть. Неужели уж и для меня-то не сделают? Для кого же и делать после этого?! Я... наконец... наконец я даже выше пойду!
Хлебонасущенский с унылым вздохом сомнительно покачал головою.
- Тщетная надежда, ваше сиятельство! Мечтание-с!.. Одно только мечтание-с праздное, и больше ничего-с! Ни шефы-с, ни губернаторы-с тут не вступятся: потому - дело оно чистое-с!
- Но, бог мой! Если я вас прошу! Неужели и этого вы для меня не сделаете! Поезжайте, умоляю вас!
И княгиня с крепким, убедительным пожатием грациозно протянула ему обе руки - честь, которую от нее впервые в своей жизни дождался Хлебонасущенский.
- Хорошо-с, я, пожалуй, съезжу завтра поутру, - согласился он.
- Не завтра! Нет, сегодня! - стремительно перебила Татьяна Львовна, не отнимая своих рук. - Сейчас же, сию минуту поезжайте и упросите его!
- Извольте-с, готов, памятуя все ваше добро ко мне и все расположение, но... если не согласится, тогда что? - усомнился скептический Полиевкт.
- Не согласится?
Княгиня серьезно и решительно задумалась.
- Не согласится... тогда... что же тогда?.. Тогда мы самого князя пошлем! - воскликнула она, озаренная новою мыслью. - Я уговорю, я заставлю его, он завтра же сам поедет! Он должен это сделать! Он лично будет просить его!.. Можете даже, в случае надобности, сами предложить ему свидание с князем. А теперь, друг мой, поезжайте, поезжайте, не теряя ни одной минуты, и привезите ответ! Как бы ни было поздно - я буду ждать. Господь благослови вас! До свиданья!
И княгиня до порога своей половины лично проводила Хлебонасущенского особая честь, точно так же невиданная им в этом доме до нынешнего дня.
Полиевкт Харлампиевич более чем когда-либо чувствовал теперь свою силу и торжествовал, сознавая, что эта гордая и кровная барыня в минуту нужды так подленько пресмыкается перед ним, кровным семинарским плебеем.
А кровная барыня, проклиная меж тем в душе своего управляющего, и именно проклиная-то не за что иное, как за это же самое пресмыканье свое, за то, что он своим упрямством дерзнул довести ее до такого лицемерного унижения, тогда как она привыкла только приказывать ему в виде вежливой просьбы, воротилась в свою спальню и, пройдя оттуда в известную уже читателю изящную молельню, горячо стала молиться с коленопреклонением и земными поклонами об успешном окончании миссии раба божьего Полиевкта.
XII
МОРДEHКО ОЧНУЛСЯ
Покушение Гречки на жизнь Морденки произвело на старика самое решительное влияние. "А что, если вдруг не сегодня - завтра тебя из-за угла хватят, пришибут как собаку?" - подумал он в ужасе, когда остался один, после ареста Гречки и Вересова, произведенного в его собственной квартире. "Раз не удалось - в другой ворвутся, сюда же ворвутся и укокошат!.. Да и кроме того старость, слабость, хворость, того гляди, и сам умрешь... Пошлет бог по душу, а ты с чем предстанешь пред судию-то? С чем, окаянный?.. Со слезами да с проклятиями людскими!.. А зачем они тебе? Что судие-то скажешь, какой ответ дашь?.. Да, да, помрешь, пожалуй, и не успеешь... не успеешь выполнить того, что задумал... Все усилия прахом пойдут, и враг мой не унижен будет, в довольстве останется. Нет, брат, не дам я тебе довольства!.. Теперь, пожалуй, что и пора. Пора!.. Скорее, надо работать это дело... низложить его... Скорее, а то умрешь... умрешь и не кончишь!.. Не кончишь! А из-за чего же ты всю жизнь свою бился! Зачем унижение принимал, отказывал себе в пище, в тепле, во всем отказывал - зачем? Из-за чего ты нищенствовал, скаредничал, да столько людских слез да крови на голову свою приял?.. И все это прахом? - Нет, не быть тому так! Не пойдет оно прахом! Долго я ждал, долго готовился, а теперь - пора!.. Пора!.. Дело хорошее: и состояние свое разом приумножу, и врага тем самым низложу... Грешно оно по писанию-то, потому - "любите враги ваши" - ну, да ништо: покаемся. Часовню богу поставлю, колокольню поставлю, пожалуй, а не то и целую церковь можно соорудить. Вот оно богоугодное-то и будет!.. Душе своей ко спасенью. Опять же и часть достатков своих, кроме того, после смерти на богоугодное же пожертвую: вдовицам и сирым отдам, часть в обители монастырские вкладами запишу, на помин души - пускай их все молятся о упокоении раба Иосифа!.. Господь милосерд, он приемлет раскающегося грешника, блудницу не отвергнет. Низложу врага, старость покойную обрету, а там уж всем остаткам дней моих господу богу пожертвую на богоугодное... храм сооружу... И господь помилует - милосерд и многомилостив он!.. А теперь пора!"
Морденко испытывал холодный, трепетный ужас при мысли, что он не успеет привести в исполнение свою месть, насладиться ее плодами, что вся цель, вся задача жизни его, через преждевременную смерть обратится в ничто и, таким образом, до смерти не успеет он богоугодным делом обрести себе райские двери. Как-то странно и дико мешались в этом человеке суеверно-мистический страх, религиозная вера и чисто земная, почти животная жажда мщения, с которою он не мог расстаться, ибо, во-первых, через эту месть необыкновенно выгодно и разом приумножал он свое состояние - для чего собственно и с какою целью приумножать его, скряга не рассуждал, так как и сам того рассудком не ведал, - а во-вторых, еще потому не мог он расстаться с этой жаждой, что она стала для него чисто органическою потребностью, ибо сжился и слился с нею воедино, в течение долгих лет, лелея ее и мечтая о том блаженном часе, когда наконец она вполне утолится, когда жизненный подвиг его увенчается полным успехом: он жил и мыслил, и дышал только этой надеждой, отбросив все остальное, - она стала для него idee fixe, довела почти до помешательства, скрытого, затаенного, ибо он никому ни разу в своей жизни не заикнулся об этой мысли. И вдруг она не исполнена! Отказаться от нее, значило бы отказаться от самого себя, похерить весь долгий путь своей жизни, умереть; да он бы и умер, если бы его лишили этой единственно живой и отрадной ему мысли.