Страница 46 из 239
Вересов надеялся, по-старому, найти у этого товарища временный приют и скудный кусок хлеба. Но квартирная хозяйка встретила его недовольною рожею и объявила, что она таких шеромыжников, которые за квартиру не платят, держать у себя не намерена, и потому давно уже согнала этого товарища, а куда переехал он - про то неизвестно - справьтесь, мол, у дворника. Но дворник, словно на беду, оказался пьян, и на все расспросы Вересова только глазами похлопывал, отбояриваясь тем, что мы-де не знаем, да мы-де не помним, да какой-такой это жилец был, да тут-де мало ли жильцов-то с тех пор перебывало; дом не маленький - про всех не упомнишь, а домовые книги и управляющего в конторе заперты, а сам управляющий на Сергиевской живет, и сюда только временем на два, на три часа в день заезжает.
Так и не добился Вересов никакого толку. Плюнул с досадой и, озлобленный, пошел прочь от громадного дома.
"Что же ты, друг сердечный, будешь делать теперь?" - задал он самому себе трудно разрешимый вопрос - и не дал никакого ответа.
Целую ночь прошатался он по улицам, и во все это время часа на три только присел на одной из гранитных скамеек, выдающихся полукругом в Неву, которые попадаются вдоль Гагаринской, Дворцовой и Английской набережных.
Он не знал, что делать с собою, не подумал даже, на что ему следует теперь решиться - он, словно самою жизнью, дорожил одним только чувством своею свободой. Хотя минутно и пожалел, голодный, о тюремных щах-серяках, о тюремной жесткой койке, но эта вспышка горького сожаления была одним лишь минутным следствием отчаяния. Голодному человеку все-таки в высшей степени дорога была его свобода.
Прошла тяжелая ночь, прошли утро и полдень - и снова наступил холодный вечер.
И вот опять, как вчера, стоит он на ветру, перед окнами роскошного бакалейного магазина, жадно любуясь на заморские и отечественные вкусности, а голод еще пуще сжимает его скулы и судорожно поводит личные мускулы. Аппетит у Вересова действительно мог назваться волчьим, который природа как будто нарочно посылает человеку тогда именно, когда нет ни средств, ни даже надежды утолить его.
"Украсть бы, что ли, - думал Вересов, заглядывая сквозь зеркальное стекло во внутрь магазина. - Ведь стоит только взойти туда и спросить чего-нибудь... А пока они станут отрезывать да отвешивать - тут и украсть... Или нет, лучше подождать, когда народу там больше наберется - покупателей этих: тут приказчики в суете будут..."
"Экая гадость лезет в голову! - сплюнул Вересов густую, голодную слюну. - Что это я, однако!.. Мысли-то какие подлые... Украсть!.. А что же станешь делать - не околевать же с голоду!"
"Нет, лучше попытать другое! - решил он через минуту, - да что ж другое-то? Христа ради просить, что ли?.. Одно только это и осталось!.."
Подумал-подумал, переминаясь с ноги на ногу, в крайней нерешительности и - хочешь не хочешь - пришел к последнему заключению, что если не воровать, то действительно одно только и остается - милостыню просить, и к первому же прохожему робко протянул за подаянием свою зазяблую руку.
Закутанный в шубу прохожий даже и не взглянул на просящего.
Тот быстро отдернул протянутую ладонь и вспыхнул от стыда за самую мысль просить милостыню и от негодования на свою неудачу, на это холодное невнимание прохожего в шубе.
- Сыт, каналья! Лень распахнуться на ходу да руку в карман опустить! с ненавистью проворчал он, скрипя голодными зубами, и медленно отошел шагов десять в сторону.
Но неугомонный желудок сжимался и настойчиво предъявлял свои требования. Под влиянием этого физиологического позыва Вересов опять решился протянуть свою руку.
"Ну, это неудача, это один какой-нибудь попался! - утешал он себя мысленно. - Первый не в счет. Не все же такие, не может быть, чтобы и все такие были, ведь подаст же хоть кто-нибудь, ведь есть же человеческая душа, ведь был же и сам кто-нибудь из них голоден".
Прошел второй - и ничего, третий - и ничего, четвертый, пятый, шестой и все-таки ничего!
Вересов готов был зарыдать от злости и голода.
Идет какая-то старушенция в капоре.
- Христа ради!.. - простонал голодный, протянув к ней руку.
Старушенция сперва как будто испугалась и отскочила в сторону, увидев перед собой внезапно подошедшего и обратившегося к ней человека, но потом торопливо порылась в кармане и еще торопливее подала ему денежку.
Вересов с горькой, иронической усмешкой поглядел на свою развернутую ладонь и на медную монетку.
"Денежка... - подумал он, - денежка... даже менее гроша... На это в самой жалкой лавчонке даже ржаного кусочка не отрежут".
"А может, еще кто-нибудь подаст денежку - вот и грош будет", продолжал он думать, с надеждой на кусок хлеба, и снова начал просить подаяния.
И снова прошел прохожий - и ничего; прошел другой, третий, целый десяток прошел, двадцать, тридцать - и хоть бы взглянул-то кто-нибудь: все мимо и мимо.
"Нет, украсть лучше!.. Украсть вернее будет!" - решил он наконец и опять подошел к окну бакалейного магазина. Сквозь стекло видно - стоят три-четыре покупателя.
"Вас-то мне только и нужно!.. Теперь самое время!" - и он смело переступил порог магазина.
Приличные ярославские бородки, в чистых полотняных фартуках, суетились около покупателей и, по-видимому, все были заняты. Вересов стоял в недоумении, не зная как и к кому обратиться, и что спросить. Он почувствовал величайшее смущение, а глаза между тем разбегались на тысячу предметов, но как нарочно попадались все неподходящие вещи: банки с какими-то соями, сиропы, консервы с фруктами, а он искал какой-нибудь колбасы или сыру.
"Где же они, где же? Ведь, кажись, тут им где-нибудь надо быть! - думал он, растерянный и смущенный, тщетно перебегая глазами от одного предмета к другому. - И как это я давеча проглядел!.. Надо было раньше хорошенько высмотреть место! О, проклятые!"
- Вам что надо? - громко и без особенной церемонии подошел к нему приказчик, подозрительно оглядывая его жалкую фигуру и плохое пальтишко.
- Мне... мне...
Вересов чувствовал, что голос у него застрял как-то в горле, сдавленный мокротой и сухостью во рту, так что трудно было издавать звуки и выговаривать слова.