Страница 28 из 239
Ковров прислушался, пригляделся в темноту - напрасно: не различишь никакого признака, да и не слыхать ни шороха, ни стона, - мешкать было нечего.
- Бери, ребята, крышку - и снова на гроб ее, - шепотом распорядился он, не выпуская из руки револьвера, который держал все время наготове, так что те поневоле повиновались.
- Готово, ваше сиятельство.
- Теперь закапывай гроб хорошенько! Где лопаты у вас?
- А тутотки бросили вот...
- Ну, бери дружнее! Да живо у меня, мерзавцы!
- Ой, страшно, ваше сиятельство... руки словно в лихорадке... приняться страшно...
- Закапывай!
И, без дальних разговоров, он весьма убедительно приставил дуло ко лбу Фомушки.
Такой решительный маневр, в особенности после стольких потрясающих ощущений, которые немного обессилили в обоих гробокопателях твердость и способность самостоятельно действовать своей силой и соображать своим рассудком - такой маневр, говорим мы, произвел свое решительное действие: они опустили накрытый гроб в могилу и проворно стали закапывать.
- Вали землю живее! Живее, канальи! - энергическим шепотом поощрял Сергей Антонович. - За работу по пятирублевке получите.
И минут в пять могила быстро была засыпана в присутствии Коврова, лично наблюдавшею за работой.
Они уже возвращались прежним путем, вдоль канавки, как вдруг, шагах в пяти, послышался слабый, болезненный стон.
Фомушка с Гречкой так и обмерли в ужасе.
- Дальше ни с места! - громко приказал им Ковров и осторожно выполз из канавы, по тому направлению, откуда послышался стон. Действительно, пройдя пять-шесть шагов, он наткнулся на что-то живое. Это была женщина, почти в беспамятстве, и по ее полулежачему положению можно было предположить, что она перед тем ползла по земле.
Ковров на мгновение отодвинул щиток потайного фонарика, и первое, что бросилось ему в глаза - это арестантский капот. Лица он не успел разглядеть, потому что оставить свет еще на несколько секунд было бы не совсем безопасно. Что ж теперь делать с нею? Пришибить? - Поздно: могила уже зарыта. Оставить на кладбище? - Нельзя: этот арестантский капот мешает. Он, при следствии, пожалуй, все дело выдаст и, быть может, поведет к черт знает какой кутерьме! Что же делать, однако, с этой женщиной? Время не терпит: надо самим как можно скорее уходить с кладбища. Остается одно только средство: была не была - взять ее с собою! Если она за ночь умрет - можно будет снять с нее этот предательский капот, переодеть в другую одежину и тайно вывезти да бросить за чертой города, в стане, на каком-нибудь пустыре, а если поправится, если выздоровеет, то - сама арестантка, стало быть, не выдаст никого и ничего, а будет рада, что из гроба вынули да от тюрьмы спасли.
Ковров торопливо спустился в канавку и приказал Фомушке с Гречкой идти за собою. Он постлал по земле свой плед, завернул с головой найденную женщину и велел им нести.
Те дрожали, как осиновые листья, и не решались взяться за страшную для них ношу.
- Трусы! - презрительно отнесся к ним Сергей Антонович: - Не видите разве, это живая женщина? Ее в обмороке схоронили! Ты неси лопаты и фонарь, - приказал он Фомушке, - и ступай вперед, а ты бери ее за ноги!
И, вместе с этим, осторожно поднял за плечи завернутую женщину, и вдвоем понесли ее с кладбища, к подзаборкой лазейке. Хотя обоих гробокопателей все еще мучило чувство суеверного страха, однако, видя такое хладнокровие и энергию со стороны Коврова, они приободрились несколько, предполагая, что, верно, и в самом деле это живая женщина, потому, нечистая сила с мертвечиной не так бы проявили себя.
Все благополучно возвратились в избу Устиньи Самсоновны.
Ковров приказал внести в горницу найденную женщину, а сам, не теряя минуты, прямо спустился в подъизбище и позвал Катцеля.
Доктор развернул плед, наклонился, чтобы рассмотреть ее лицо, - и вдруг быстро отшатнулся в сторону, очевидно, под влиянием какого-то невольно поразившего его чувства.
- Боже мой!.. Да это она!.. - прошептал он в смущении.
- Кто она?
- Она... Бероева...
- Бероева?! - изумленно повторили Ковров и Каллаш, в свою очередь нагибаясь к ее лицу, чтобы удостовериться, точно ли это правда.
Для Сергея Антоновича не осталось более сомнения в этом: он еще прежде знавал Бероеву, она как-то необыкновенно нравилась ему, как красивая женщина, - а он боготворил красивых женщин. Он знал и ее, и ее мужа, встречавшись с ними у Шиншеева, и, вдобавок, ему очень хорошо была известна настоящая история ее с Шадурским и судьба, постигшая эту женщину, и теперь, заглянув в это истомленное страданием лицо, окончательно удостоверился, что перед ним действительно лежит Бероева.
- Ее надо спасти, непременно спасти! Слышите, Катцель, не-пре-мен-но! с одушевлением и решительно проговорил он.
- Но куда же мы с нею денемся? - возразил Бодлевский.
- Оставим здесь.
- Здесь... Она нам будет мешать, она может выдать нас.
Ковров оглядел его с нескрываемым презрением и тихо, отчетливо промолвил ему:
- Не выдайте вы нас, любезный друг! А она - женщина, обязанная нам спасением жизни, арестантка, приговоренная в Сибирь, - она нас не выдаст, лишь бы вы не проболтались в нежную минуту вашей княгине Шадурской.
Бодлевский вспыхнул от негодования, однако молчал и ушел в подъизбище, не принимая более никакого участия в происходящем.
Бероева лежала на лавке, по-прежнему закутанная в плед Коврова.
- Эх, брат, как же ты так плошаешь! - с укором заметил он Катцелю и обратился к хлыстовке:
- Матушка Устинья! В бога ты веруешь?
- Штой-то, мой батюшка, еще не верить-то! - Верую! - Хрестьяне ведь!..
- Ой ли?.. Ну, коли "хрестьяне", так и поступай же по-християнски! Постель-то у тебя мягкая?
- Мягкая, батюшка, пуховичок ништо, хороший.
- Пуховичок хороший, а больного человека на голой лавке допускаешь лежать! Эх ты, "верую"! Уступи, что ли, Христа ради, постель свою.
- Бери, мой батюшка, бери, Христос с тобой! Я рада: "Болящего, сказано, посети".
- То-то же! Так вот и походи за нею, пока выздоровеет.
Ослабевшую Бероеву перенесли в другую горенку на постель Устиньи Самсоновны. Старуха раздела и укутала ее в теплое одеяло.