Страница 152 из 239
"А! Вот и прекрасный случай! - тотчас же мелькнуло в голове княгини. Молодое падшее существо... Надо его направить на путь истинный... Прекрасно! Вот уже и есть одна пансионерка в нашем убежище!"
И вместе с этой мыслью авторитетная княгиня не замедлила заявить полицейскому начальству, что пока идет следствие да будут наводить справки, точно ли эта девушка та, за которую себя выдает, она, княгиня Настасья Ильинишна, желает взять ее отсюда немедленно под свое поручительство.
Маша, вне себя от восторга, бросилась к ногам своей избавительницы и, внезапно схватив ее руку, покрыла горячими поцелуями.
А вместе с нею к тем же ногам припала и другая женщина - безобразная, оборванная старуха - и, не дерзая даже прикоснуться к краю княгининой одежды, с молитвенно сложенными руками, с глазами полными слез и радостной улыбкой на губах, быстро заговорила взволнованным голосом:
- Не оставьте!.. Спасите... спасите ее!.. Она пока еще честная... честная девушка... Пока еще есть время... пока еще можно спасти... Ей нехорошо быть с нами - пропадет! Погибнет!.. Ради господа бога... Из христианского милосердия - уведите ее отсюда!.. От нас от всех уведите!..
Чувствительная княгиня даже прослезилась - и по этому поводу в затхлой атмосфере арестантской камеры разлился тонкий, едва слышный букет духов, которыми был спрыснут ее кружевной батистовый платок.
Эти две женщины, стоящие перед ней на коленях в присутствии многочисленных зрителей, этот восторженный порыв благодарности, стремительно сорвавшийся у молодой девушки, и эта мольба безобразной старухи пролили отрадный елей в глубину мягкого сердца княгини.
- Полно, милая, зачем благодарить меня? Незачем, незачем! - говорила она Маше, показывая вид, будто хочет выдернуть из-под ее поцелуев свою руку; однако же не выдернула ее совсем: ей не хотелось сразу прекратить такую картинную сцену; сердце ее жаждало еще несколько капель елея, и когда почувствовало оно, что эти капли уже пролились, тогда княгиня собственноручно подняла с колен молодую девушку и приветливо кивнула головой старухе.
Удаляясь из камеры, вполне счастливая и даже растроганная совершенным благодеянием, ее сиятельство распорядилась, чтобы полицейское начальство сегодня же переслало к ней молодую арестантку.
Спустя около часу после отъезда филантропки полицейский солдат позвал Машу из камеры.
Чуха взяла обе ее руки и крепко их сжала.
- Ну, девушка, прощай! - вырвалось у нее с глубоким вздохом приветное, теплое слово. - Сама не знаю за что, а полюбила я тебя крепко, словно родную дочь полюбила... Скоро это сделалось; кажись бы, недолго. И пожили мы с тобою, а вот, поди ж ты, расставаться тяжело... И знаю, что верно уж хорошо тебе там будет, а самой тяжело почему-то...
На красновато-припухлых глазах ее накипели едкие слезы. Чуха торопливо смахнула их рукой.
- Ну, да господь с тобою, голубка моя! Тебе одна дорога, а мне другая. Дай тебе бог, если не счастья... так хоть покою! Спасибо, нашлась еще добрая душа - вырвала из омута... Прощай, моя девочка, прощай!..
И они крепко обнялись и крепко поцеловались последним и таким тихим, таким кротким поцелуем, каким, быть может, родная мать целует иногда свое дитя, добром отпуская его на трудную житейскую дорогу.
Полицейский солдат "доставил в точности" освобожденную девушку к княгине Настасье Ильинишне.
Княгиня Настасья Ильинишна, не считая более нужным удостоить Машу своего лицезрения, продиктовала своему египетскому обелиску очень чувствительную записку, адресованную на имя Евдокии Петровны. В записке этой, изложенной, конечно, по-французски и даже не без красноречия, изъяснялась история давешнего путешествия в при-частную арестантскую, где княгиня, "среди самых ужасных монстров порока и преступления" отыскала "юное, - но увы! - уже падшее существо, которое вопиет о спасении"... и т.д.
Эта записка была вручена ездовому княгини, которому, вдобавок, через египетского обелиска было поручено передать Евдокии Петровне, что ее сиятельство княгиня Настасья Ильинишна приказали-де кланяться вашему превосходительству и посылают-де вашей милости девушку, при записке. - И ездовой повел Машу к новому ее назначению.
Поместили ее в отдельный надворный флигелек, а для вящшего наблюдения за нею переселили туда же, в виде приставницы, и Макриду-странницу.
Этот ходячий вздох всескорбящего сокрушения с первой же минуты начал читать ей нравственные сентенции о том, что на том свете потаскушкам - беда! Что заготовлены там для ихней сестры огни серно-горючие и медные трубы, которые черти станут сквозь все нутро пропущать окаянным грешницам, и сквозь те самые трубы вливать в нутро смолу кипучую, так что по всем телесам оченно большие волдыри да обжоги пойдут. Маша слушала и словно не слыхала. Ни трубы со смолою кипучею, ни огни серно-горючие, ни волдыри с обжогами не производили на ее душу достодолжно-спасительного воздействия, и посему на следующее утро смиренномудрая Макрида, явясь к Евдокии Петровне с негласным докладом о поведении пансионерки, объявила с неудовольствием, что ничего ты с нею, матушка моя, не поделаешь, потому - несократимое сердце имеет и дух строптивости.
- Я, матушка, говорю ей: молись, дурища, да ефитинью наложи на себя постом и поклонами, да первым делом проси создателя нашего батюшку: "Дух же целомудрия, смиренномудрия даждь ми!" Хотела было сказать и про дух терпения и любви, да подумала себе, что этого уже не след, про любовь-то - потому, матушка, этая самая любовь - всему злу что ни есть первая причина. И долблю я ей этта все таким благородным манером, по великатности моей, а она - что ж бы вы вздумали? - молчит, псовка экая! Молчит и бровью не шелохнет, словно и не к ней говорится. Как об стену горох, матушка, как об стену горох!.. Одно слово, сударыня, вашие преасходительство, закаменение сердца и больше ничего-с!
Евдокия Петровна слушала, с главу на глаз, неутешительный доклад Макриды-странницы, и в большом неудовольствии сокрушенно качала своими седокудрыми коками.
Часа три спустя после этого негласного доклада приехала Настасья Ильинишна, нарочно по поводу пансионерки.