Страница 12 из 239
Вскоре у нее начался значительный упадок сил и с каждым часом все шел прогрессивнее. Сознание, впрочем, ни на минуту не покидало больную рассудок ее был совершенно ясен.
Пришел доктор, пощупал пульс и весьма сомнительно покачал головою.
- Ну, что?.. Как? - спросила его тут же у постели лазаретная надзирательница.
- Да что... Очень плохо.
Бероева открыла глаза и жадно старалась ловить полушепот этих людей.
- Но все-таки есть надежда? - спросила надзирательница.
- Мм... н-да, пожалуй... однако очень мало.
- Вы полагаете, стало быть, что умрет?
- Н-да... мне кажется, не вынесет... Упадок сил чересчур уж велик.
- Да и как быстро наступил-то он!.. И все сильнее, все сильнее ведь!
- Это-то и скверно.
- Что ж тут делать теперь?
- Ну, пропишем что-нибудь... посмотрим... может быть... только едва ли...
Бероева слышала кое-что из этого разговора - об остальном она догадалась, и сердце ее сжалось тоской и холодом. Смерть... она не думала, чтобы смерть была так близка... она не чувствовала и не ждала ее. Смерть! и эта мысль испугала больную.
Мысли ее стали мешаться, путаться, в ушах зазвенел какой-то смутный шум, глаза смыкаются невольно, как бы под обаянием неодолимой дремоты, и наконец наступает какое-то сладкое, дурманящее забытие.
Сын Эскулапа, для успокоения совести, прописал какое-то снадобье, с которым часа полтора спустя сиделка подошла к постели Бероевой и растолкала спящую.
Та с усилием открыла глаза. Пробуждение от этого сна показалось ей тяжким и сопровождалось тем нудящим ощущением тошноты, которое подымается в груди перед обмороком, а иногда в первые мгновенья после него.
- Лекарство прими, - предложила сиделка-арестантка.
- Не надо... - слабо проговорила больная, которую от этого чувства дурноты еще более клонило ко сну: организм просил полного успокоения.
- Да все ж-таки прими, моя милая, - ведь дохтур приказал, - убеждала сиделка, продолжая тревожить ее расталкиванием.
- После... - чуть слышно ответила Бероева.
- Да как же так?.. Я, право, не знаю... я надзирательнице кликну пущай она сама, как знает.
- Оставь, Христа-ради... дайте мне покой.
- Да ведь приказано!
Встретя столь настойчивое сопротивление, Бероева нервно, хотя весьма слабо, заметалась на своей койке. Это требование только сильнее раздражало ее, произведя конвульсивно-лихорадочные содрогания во всем теле.
- Бога в тебе нет, что ли! - укоризненно накинулись на сиделку несколько больных арестанток. - Не видишь разве! - Все равно помрет... Оставь ты ее, не мучь напоследок - уж и без того ей вдосталь пришлось сегодня... совсем помирает ведь.
Общая укоризна подействовала: сиделка, поставив склянку на стол, отошла от постели.
Но зловеще в ушах Бероевой раздались слова арестанток:
- Все равно помрет... совсем помирает.
Ужасная мысль о близости смерти снова мелькнула в ее уме пугающим призраком, и на этот раз больная решилась собрать все скудные силы, какими владела в эту минуту.
- Мавру Кузьминишну... голубушка, Мавру Кузьминишну, - слабо пролепетала она, обратив молящий взор к своей лазаретной соседке, лежавшей на рядом стоящей койке, - бога ради, Мавру Кузьминишну! - умоляющим стоном повторила она.
И через несколько минут надзирательница уже держала ее холодеющие руки.
- Мавра Кузьминишна... тут у меня в ладонке, на шее... вы знаете... вместе с крестом старинный рубль зашит... старинный рубль... от дочери... Снимите с меня...
Старушка исполнила ее желание, и Бероева слабою рукою поднесла к губам свою заветную память. На глазах ее появились слезы.
- Бедные мои дети! - горько прошептала она, продолжительно прильнув к этой ладонке. - Не увижу больше...
Мавра Кузьминишна и больная соседка поддерживали слегка ее голову. Остальные внимательно и в каком-то благоговейном молчании следили со своих кроватей за этою грустною сценою.
- Я умру, говорят они... Нет... Боже мой, нет!.. Неужели... Смерть... Но... если я умру, - продолжала больная, в борьбе с этой мыслью, тихо взяв руку надзирательницы, - напишите к родным - вы знаете куда... Жив ли он, и что с ним... Если он жив - муж мой - пускай ему скажут, что я и в последнюю минуту о нем да о детях несчастных поминала... Он любит нас... А тем, врагам нашим... бог с ними! Я прощаю им... Пусть и он простит...
И новые слезы полились из глаз умирающей.
- Теперь - моя последняя просьба... последнее желание... бога ради, сделайте это... Для умирающего человека можно, - продолжала она, подняв на старушку молящие взоры. - Это каприз, но... в нем теперь все, что осталось мне дорого от прошлого... Этот рубль - подарок дочери моей, - я не хочу с ним расстаться... Умоляю вас! Не откажите моей последней воле!.. Положите его со мною в гроб... Вы сделаете это. Дайте мне слово!..
Мавра Кузьминишна пообещалась, и на лице умирающей, словно тихая тень весеннего облака, легла светлая, довольная улыбка.
- Благодарю вас... - прошептала она, - благодарю... Теперь я умру спокойнее... Не отходите от меня... Будьте хоть вы со мною - все же легче как-то: не одна хоть буду в последнюю минуту... Сядьте здесь... поближе...
Старушка села подле нее и все держала ее руки так нежно и любовно, как могла бы разве одна только мать держать своего умирающего ребенка.
Но зато, после стольких усилий, после минутного напряжения стольких нравственных и физических способностей, которыми сопровождалась эта сцена, организм Бероевой совсем уже истощился, и начался окончательный упадок сил...
Она слабо дышала, лежа навзничь на своей постели. Глаза были закрыты, пульс едва уже бился, и рука, сжимавшая у груди заветную ладонку, холодела все более. Через полчаса это состояние почти незаметно перешло в какой-то окоченелый сон, так что ни пульса, ни дыханья уже не было слышно.
LXVII
МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ
Слабее, слабее становится тело - с каждой секундой силы угасают все больше. За минуту Бероева могла еще двинуть по своей воле рукой или пальцем, теперь ей уже трудно сделать это: она не может даже шелохнуть ни единым суставом, да ей и не хочется, она чувствует, что ей было бы болезненно-трудно шевельнуть чем-нибудь. Как хорошо лежать ей теперь неподвижно в этом расслабляющем оцепенении! Словно бы великая лень разлилась по всему телу, по всем суставам и жилам и держит ее под своим обаянием. "Ах, кабы не будили! Ах, кабы они оставили меня!" - смутно промелькнуло в голове Бероевой, так смутно, как иногда в ярко-солнечный день мелькнет на прибрежном чистом песке тень от крыла пролетевшей птицы. Но ее не будят, она как будто чувствует, что руку ее держит чья-то другая, дружелюбная рука это была рука Мавры Кузьминишны, - ее не будят, и она довольна, она рада этому: ей так хорошо лежать в этом забытьи, сковывающем тело.