Одинокий пастух

Танькина, детская, как я считаю, любовь случилась в восьмом классе. Не знаю, кем Танька себя, а главное его – физика, воображала, потому что мечтательно повторяла стихи Блока: «Когда вы стоите на моем пути, такая живая, такая красивая…» И т. д. В общем, все это трогательно и смешно. Но я-то, великовозрастная девица, на полном серьезе повторяла ее стих – лейтмотив моего состояния. На улицу Фила меня тянуло как магнитом. О каждой встречной красивой женщине я думала: может быть, это его жена.

Приближалась сессия. Экзамен по языкознанию. Расставание. По слухам, Фил не скупился на хорошие отметки. Но я-то хотела сдать на твердую пятерку, не опозориться. Обычно у меня не было проблем с короткой памятью. Накануне экзамена пробегала глазами учебник, страницы отпечатывались в голове, сдавала зачет или экзамен, а через неделю все улетучивалось, табула раса. Но тут какая-то непруха: во-первых, я больше увлекалась инками, чем языкознанием, во-вторых, читала учебник, читала, но ничего в башке не оседало. Наверное, на нервной почве. Ночь перед экзаменом не спала, задремала под утро, а будильник не прозвенел: то ли неправильно завела, то ли выключила и снова отрубилась.

Очнулась в десять, оттого что почувствовала острую боль в верхней губе, схватилась за нее, под пальцами оказалось что-то сухое и жесткое, оно свалилось на подушку.

Оса!

Помчалась к зеркалу. О ужас! Губа разбухала прямо на глазах. Катастрофа! Экзамен шел уже целый час, мне нужно было бежать туда, лететь, но не могла же я показаться в институте с раздутой губой? Я металась по квартире, наскребла в холодильнике снегу, которым обросла морозилка, приложила к губе. Как мертвому припарки.

В конце концов замотала физиономию платком и в таком виде явилась в институт. Вытянула билет и пошла отвечать без подготовки, мычала что-то в платок и получила пятерку, хотя совсем ее не заслуживала. Наверное, он меня пожалел, ему сказали, что меня укусила в губу оса. Дополнительных вопросов он не задавал.

Пришла домой. Вот и все. Конец языкознанию, конец любви.

Я никогда вам не скажу, как я бродила вашей улицей…

Кто шагает дружно в ряд?

Экзамены пролетели, как чайки за окном. Почему-то чайки массово появляются у нас летом, а галки наоборот: весной исчезают, к зиме – тут как тут. Вороны шастают круглогодично. Я наблюдаю за птицами из окна. У нас водятся синицы, дрозды, зяблики, дятел в красной шапочке, зимой прилетают стайки свиристелей, летом стрижи нарезают в небе круги, трясогузки бегают по дорожкам, ну а голуби и воробьи – эти везде и всегда тусуются. В детстве видела в парке заснеженный куст весь в снегирях, как в красных яблоках. Но с тех пор их не было.

Дом наш построен после войны и расположен напротив «Светланы». Он похож на огромную крепость с квадратным внутренним двором. Со стороны проспекта могучий гранитный фасад с двумя двойными высоченными арками и двумя широкими башнями по бокам. Дом занимает целый квартал и даже значится под тремя номерами, что никак не влияет на единство его архитектуры. Южной и западной сторонами он выходит в Удельный парк, а вдоль северной – идет Нежинская улица, названная по имени города Нежина, где Гоголь учился. До позапрошлого года, когда наконец-то поставили в городе памятник, шутили, будто, это единственное место в Питере, посвященное Гоголю.

Нашу двухкомнатную квартиру с большой кухней получил от «Светланы» дедушка, в доме жили и до сих пор живут много светлановцев. У нас на кухне стоят «казенные» круглый стол и два стула, с изнанки у них остались тонкие жестяные бирки. Эту мебель выдавали, когда люди въезжали в новые квартиры и в общежития, в пятидесятые годы с мебелью были проблемы. Потом (лет через десять?), когда люди обзавелись новой мебелью, старую, «казенную» сдавали, а кто хотел, выкупал ее за копейки.

В комнате с балконом жили дед с бабушкой, в другой – мама с папой и я. Потом погиб папа, умер дедушка, а потом мы осталась без бабушки, и мама перебралась в ее комнату. Была полным-полна коробушка, а теперь – я одна.

Начало каникул я провела в читальном зале Публички. Наконец-то добралась до «Истории государства инков» Гарсиласо де ла Вега. Великая книга. И толстенная. Но когда мне что-то интересно, я быстро читаю. Прочла Гарсиласо и не знала, что делать. Валялась на тахте с романами Агаты Кристи о Пуаро.

Подружки разъехались кто куда. Даже мать с Викентием отвалили в Крым, под Севастополь. Тоска усугублялась совершенным одиночеством. Из квартиры я устроила свинарник, поскольку мать меня не контролировала. Готовить еду и даже разогреть что-нибудь было в облом, пила чай или кефир с булкой, ела зеленый горошек с майонезом или консервы прямо из банки. И томилась, лелеяла свою печаль. Но долго так продолжаться не могло, потому что я сильно оголодала и стала мечтать о чем-то вроде куска жареного мяса. Пищевые мечты воплотились в реальность, когда вернулись мама с Викентием и привезли продукты, а потом я уехала в пионерлагерь, куда устроилась на вторую и третью смену вожатой.

Зарплата в лагере была мизерной, зато трехразовое питание и свежий воздух. Кругом сосновый лес, под соснами разбросаны домики, среди которых возвышалась четырехугольная оштукатуренная башня, ее называли Донжоном, как зовется главная башня в феодальном замке. Здесь было обиталище начальника лагеря, подполковника в отставке по фамилии Дронов, за глаза, разумеется, его звали Драконов. Со своей верхотуры Драконов озирал вверенную ему территорию, а каждый вечер после отбоя у него собирались главы всех отрядов на «разбор полетов». У подножия Донжона находился плац для линеек, где каждое утро со звуками горна взвивалось на флагштоке красное полотнище. На плацу Драконов проводил строевую подготовку, а мои мальки, пятый отряд, маршировали с кричалками:

И бодро запевали:

Вожатство вызывало во мне совершенное неприятие, у меня отсутствовало педагогическое призвание. Достался мне самый младший октябрятский отряд – семилеток-восьмилеток, а это значило быть нянькой в прямом смысле слова: развлекать, кормить, вытирать носы и попы, каждый день по утрам вывешивать на забор два описанных матраса и простыни Степанова и Гусейнова, иногда к ним добавлялась постель Машки Лабузенко. Раз в неделю детей возили на автобусе в поселок мыть в бане. Мы со второй вожатой, Сонькой, надевали купальники и мыли девочек и мальчиков, а потом следили, чтобы они оделись, и расчесывали девчонкам волосы. После отбоя надо было уложить детей спать, рассказать сказку, подоткнуть одеяла.

Кроме нас с Сонькой в отряде была воспитатель – Нина Михална, тетка пенсионного возраста. Никаких добрых чувств ко мне она не испытывала, потому что все чувства взаимны, кроме любовных, которые тоже не обязательно взаимны.

Сонька перешла в десятый класс и вообще не имела права работать, вот только работать было некому, а училась она в классе с педагогическим уклоном и по окончании, кроме аттестата, должна была получить какой-то документ для трудоустройства в детсаду. Но что интересно, у Соньки было призвание. Она с удовольствием возилась с детьми, была мамкой-нянькой, и они ее обожали, висели на ней гроздьями. Меня любить было не за что.

Наша с Михалной и Сонькой комната находилась посередине двух палат. В одной спали девочки, в другой – мальчики. Их палаты выходили в коридоры с вешалками для верхней одежды и полками для обуви, а ночью заполнялись ночными горшками. Когда мы загоняли мальков в постели, и двери на улицу закрывались на ключ, Михална шла на «разбор полетов», а мы с Сонькой – в палаты, сказки рассказывать. По очереди, день я девочкам, а она мальчикам, потом наоборот. И тут все желали меня, хотя сказок я не рассказывала. Я рассказывала про инков.