Страница 5 из 36
— Простите, там…
Секретарша не изволила замечать новичка и всё строчила в кого-то короткими очередями приказов. Наконец, она соблаговолила заметить доктора — взмахнула ресницами и вопросила, с трудом удерживаясь на ускользающей грани вежливости:
— Ну, что вам ещё надо? Видите — работы невпроворот!
— Товарищ Честноков. Иван Иванович. Он что-то… С ним что-то… Да и я… Не знаю, куда мне теперь?
Сахара Каракумовна немного подобрела и, роясь в ящике стола, ответствовала:
— В отношении Ивана Ивановича не волнуйтесь. Он просто глубоко задремал. Это у него от переутомления. Он весь отдаётся работе. День и ночь. День и ночь, — когда она произнесла слово «ночь», крылья её носа чувственно задрожали. — Не щадит себя наш Иван Иванович. А вы… Что касается вас, вы будете работать выездным терапевтом в отделении скорой и неотложной помощи нашей ЦРБ. Пойдите, познакомьтесь со старшим врачом и дежурной сменой.
— А как в отношении прописки, прочих формальностей?
— Я позвоню начальнику милиции Дюрандалю Готеклеровичу, — сообщила знойная женщина, вставая. — Он скажет, когда и куда подойти. Ясно?
Дмитрий молчал. Он не слышал вопроса. Глаза его старательно лезли на лоб. Он увидел, что из спины прекрасной брюнетки, чуть ниже глубокого выреза торчит… огромный заводной ключ. Это было немыслимо, дико! Но это было. Неужели мода? Дима знал, что ради моды женщина готова на многое, а порой способна на всё. Но носить такое дурацкое украшение… Это слишком!..
Сахара Каракумовна восприняла пристальный взгляд и обалдевший вид нового доктора как следствие неотразимости её женских чар. Ей это крайне польстило. «Сразу и наповал!». На сей раз она рискнула полноценно улыбнуться и обнажила весь клавишный ряд зубов.
Прекрасная секретарша, метнув через плечо из чёрных глаз своих опаляющую стрелу, вошла в кабинет.
Дмитрий, чтобы окончательно прийти в себя, немного постоял в приёмной. Затем, поколебавшись, направился к центральному входу, чтобы подняться на лифте в терапевтическое отделение.
Навстречу ему из приёмного и родильного отделения шли люди в белых халатах, и у каждого из спины… торчал заводной ключ. Такой же, как у Сахары Каракумовны.
Усилием воли Дмитрий привёл деформировавшееся лицо в порядок и заставил себя идти по коридору, будто ничего и не случилось.
Как в тумане, добрался он до ординаторской терапевтического отделения. Не помнил доктор, как входил в лифт, выходил из него, как расспрашивал больных в вестибюле, где ординаторская.
Он осознал себя только тогда, когда услышал голос товарища. Тот внимательно смотрел на Дмитрия и озабоченно спрашивал:
— Что с тобой?
— Видишь ли… Мне показалось… Чушь совершеннейшая показалась… Только не смейся…
— Не буду смеяться. Говори!
— Понимаешь, вот какое дело. Показалось мне, что в спине у каждого…
Эбис как раз повернулся к товарищу вполоборота, и Дмитрий к ужасу своему заметил, что и у того из спины торчит заводной ключ.
Дмитрий нехорошо улыбнулся и попросил скрежещущим голосом:
— Если тебе не слишком трудно, Эбис, проводи меня к вашему психоневрологу. Мне нехорошо что-то.
Если Эбис изумился, то вида не подал.
— Ладно, гражданин. Пройдёмте, — молвил он, распахивая перед коллегой дверь.
Он поправил ключ за спиной и следом за Дмитрием вышел из кабинета.
Через лабиринт лестниц и коридоров приятели направились в поликлинику.
5
…Они всё шли и шли по каким-то переходам; по низким переходам и высоким переходам; завинчивались то вверх, то вниз по спиральным лестницам с уже искрошившимися ступеньками; шагали по пандусам с ободранным линолеумом; перешагивали через ржавые лужи в местах, где барахлили сансистемы.
То и дело навстречу им, группками и поодиночке, встречались коллеги. Коллеги негромко переговаривались; мертвенные люминесцентные лампы под потолком гудели равномерно и отстранённо.
Звуки человеческих голосов и загробное гудение электроаппаратуры смешивались и, смешиваясь, рождали совершенно новые, едва различимые слова. И эти новые обрывки речи были страшны, ибо самым неестественным образом соединяли в себе безжизненность гула и раздельность человеческой речи, не имея осмысленности её.
— Такой молодой! И вот… — жужжала механическая речь. — Крови-то, крови…
Лоб Дмитрия покрылся испариной. Он замедлил шаг и дико взглянул на Эбиса. Тот шёл молча, глядя прямо перед собой стеклянным взором.
— Эбис, — проговорил он, но ни звука не вырвалось из пересохшего, забитого слизью горла.
— Эбис! — вскрикнул он, уже напрягшись, но в горле лишь заклокотало, как в кране, в котором кончается вода.
Его спутник не оборачивался.
Порой Диме казалось, что идут они по коридору не по собственной воле; что коридор, как водоворот щепку, втягивает в себя людей.
Наконец, Эбис толкнул какую-то дверь, и они оказались на первом этаже поликлиники.
Здесь было людно, как всегда. Даже слишком людно. Возле регистратуры происходила обычная давка, перерастающая порой в рукопашную. Больные, охваченные наступательным порывом, тратили остатки здоровья на то, чтобы пробиться к вожделенному окошечку регистратуры.
Но когда пациент достигал окошечка и неосторожно расслаблялся, полагая, что одержал полную и окончательную победу, то получал сокрушительный удар.
Ответы, обычно, бывали двух сортов. Первый: вашей карточки у нас нет. Ищите её где-нибудь ещё. Второй: записи на приём больше нет.
Правильно, ой, как правильно призывают нас медики обращаться за помощью в первый же день заболевания. Обессиленный длительным заболеванием гражданин имеет гораздо меньше шансов пробиться к врачу.
У самого оконца стоял мужчина с пышными усами вразлёт и внимательным вязким взглядом.
— Год рождения? — спросила у него регистратор.
— Год рождения? — переспросил он, заглядывая в окошко, и ответил, почему-то приглушив голос: — Тысяча девятьсот тридцать седьмой… Спасибо.
И отошёл в сторону.
Ближе к концу очереди возник небольшой скандальчик.
— Вы здесь не стояли! — кричал некто гриппозно-скандальным голосом.
— Да, — отвечали ему устало. — Я здесь не стоял. Я здесь рядышком сидел.
— Ну и что? Сидел он! Так все сесть захотят!!!
Мужчина с вязким взглядом пытался успокоить спорящих:
— Придёт время — всех посадят. А пока ещё стульев не хватает.
Дмитрий скользнул взглядом по очереди, вытер вспотевший лоб. Эбис от быстрой ходьбы тоже вспотел. От него снова попахивало каким-то странным копчёно-горелым запахом, знакомым Диме ещё по тем временам, когда они с Эбисом жили в одной комнате общежития. Тогда Эбис каждый месяц получал из дома посылки с салом во всевозможных модификациях: копчёное, варёное, солёное, сало по-венгерски, сало шпигованное, сало запеченое в печи, шкварки — богатейшие пышные шкварки, тающие во рту и оставляющие ни с чем не сравнимое послевкусие. Ещё следует упомянуть о смальце. О том смальце мало просто сказать: «смалец». Его божественный аромат зависел и от того, на каком огне он вытапливался и что в него было добавлено, и ещё от десятка других причин.
Словом, родители Эбиса были настоящими поэтами сала, гроссмейстерами шкварок, магистрами ветчины; людьми, у которых ремесло достигает высот искусства.
Неприятный запах, исходящий от Эбиса, сокурсники связывали с постоянным потреблением этих продуктов. Но прошло пять лет после окончания мединститута, родители Эбиса отошли в лучший мир, перестал получать он аппетитные посылочки. Сало в меню молодого доктора стало появляться теперь крайне редко. Тем не менее, запах, исходивший от него не ослабевал, а креп. Наверное, длинная череда эбисовых предков, имевших сходную диету, передала потомку залах этот по наследству.
Чем только не пытался перебить свой смрад доктор Эбис. В последнее время он набирал полными пригоршнями французский одеколон «Богарт» и втирал его в тело. Но мощный русский дух легко одерживал верх над хлипкими заграничными благовониями.