Страница 34 из 36
— …И листочки подорожника приложить. А когда подживать начнёт, замотать тряпкой, намоченной ореховой настойкой.
Скользнув лицом по мокрой подушке, Дима повернул голову к спорящим.
— Прошу… Скажите… Что с Наташей!
Вынырнуло откуда-то расплывающееся лицо Эбиса; раздался знакомый смешок.
— Объелась. Приняла обед из трёх блюд. На первое — седуксен. На второе — димедрол. На третье— аминазин.
Дмитрий, напрягаясь, заговорил:
— Нельзя думать о совершенствовании внутреннего мира, когда мир внешний несовершенен и полон насилия, — мысли приходили с трудом. Дмитрий вынужден был подолгу искать подходящее слово. Отвлекала палящая жажда и боль в левом виске. — Да. Меа culpa![6] Надо пытаться изменить и мир внешний. Надобно искать не мир в себе, а себя в мире. Как я виноват!!! Перед всеми! Перед Наташей. Перед самим собой…
— Бредит, — безаппеляционно заявил Эбис.
— Горячка, видать, началась, — боязливо вставила баба Федирка, прикладывая пухлую ладошку к пылающему лбу Дмитрия.
— Я же говорю — госпитализация. Может, капельницу придётся ставить. Полиглюкон прокапаем, плазму…
Дмитрий сделал усилие и сбросил ноги с кровати. Говорящие утихли. Ещё одно усилие, и Дима сел. Всё вокруг поплыло, закружилось; нахлынула тошнота. Сердце отозвалось на физическое усилие частой дробью. Боль в виске, травмированном при падении, усилилась.
Опираясь рукой о койку, Дима посидел ещё немного, ожидая когда же прекратятся головокружение и боль. Может быть глубже подышать? Он вдохнул, и его бросило в пот. Желудок свела жестокая судорога.
— Человек — сосуд скорби, — сказал Дмитрий, сцепив зубы, чтобы не вырвало.
— Бедная дытына! — тихонько запричитала баба Федирка. — На головку больненькая.
— Действительно, — огорчительно согласился Эбис. — Делирий непонятного генеза.
— Вы-р-ву, — простонал Дмитрий.
Баба Федирка заохала и побежала в комнату за квашеным яблочком.
— Нельзя так на всё реагировать. Это жизнь, — поучал Эбис. — Меньше в голову надо брать.
— Ещё меньше?!
Дмитрий утопил ноги в растоптанных ботинках. Нагнувшись, затрещал молнией.
— Пойду, — молвил отрешённо.
— Куда?
Дмитрий не услышал. Когда он наклонился, снова вспыхнула головная боль. Он прислушивался только к ней. Старался двигаться так, чтобы ещё раз не разбудить её.
— Куда ты сейчас пойдёшь? — повторил Эбис. — В таком состоянии!
— Куда? — Дмитрий обвёл комнату как бы прощальным взглядом. — Пойду исправлять ошибки. Если их ещё можно исправить.
Дед Фёдор то и дело бросал на Дмитрия Марковича оценивающие взоры и думал, что в случае чего, скрутить хлипкого антилигента будет нетрудно. А потом к кровати привязать. А потом приедут и в Ворзель заберут.
— Пошёл я, — неопределённо сообщил Дима и направился к двери.
Дед Фёдор заколебался и от косяка двери, подумавши, отошёл — пропустил чудного квартиранта к выходу.
Дмитрий спускался по дороге, ведущей к центру города, чтобы оттуда повернуть к больнице. Чем ниже он спускался, тем глубже тонул в необыкновенно плотном тумане. Вот он вошёл в туман по колено. По пояс. А дальше — только голова Дмитрия плыла над плотной и ровной белой равниной. Потом утонула и голова.
Скрылся Дмитрий, и все занялись привычными делами. Эбис повздыхал о том, что привычное везение оставило его и, завалившись на койку, предался размышлениям. Он думал о выборе жены и в который раз приходил к выводу: дело это трудное и в любом случае проигрышное. Плохая жена — плоха изначально. Хорошая неизбежно надоест, а потому станет субъективно плохой. Говорят, что существуют абсолютно идеальные жёны. Но тех попросту ненавидят. Ведь у них нет недостатков, которыми можно оправдать собственное свинство.
Трудно выбрать жену. Неимоверно трудно! И чем больше думаешь об этом, тем труднее выбрать.
Дед Фёдор грохотал секачом в деревянном корытце. Обвивая секач по-змеиному, из картофельной мелочи вздымались нити и жгуты пара. Дед Фёдор думал о квартиранте. Вздыхал сочувственно — жалел себя, думая о том, что если Дмитрий загремит в дурдом, то не доплатит за квартиру. И тут убыток… Дед Фёдор беззвучно зашевелил губами, подсчитывая возможную сумму. По старой привычке количество денег он соизмерял с вполне определённым эталоном. Получалось: если квартиранта запрут в Ворзель, то теряются деньги на две пляшки. Загребут его или не загребут? Вот в чём вопрос! Неизвестно это. Чёрт его знает, что бог даст… Хотя, глядя на поведение доктора, больше шансов, что загребут. Куда ни повернись, куда ни кинься — сплошные убытки, везде тебя ободрать хотят. Вся жизнь — сплошной убыток!
Деду Фёдору стало так обидно, что он глухо заурчал. Он вспомнил о лечебнице в Ворзеле. Вспомнил знакомые тихие места; гигантские сосны, будто покрытые сверкающей медной чешуёй; их корни, бугрящиеся на поверхности и истёртые, как деревянный порожек в старом доме; запах смолы, усиливающийся в жаркие дни; грохот поездов, легко проникающий сквозь стены лечебницы; тир возле самого озера. Ребята в лечебнице были весёлые. Некоторые шутили очень смешно, так что дед Фёдор не мог удержаться от смеха. Что, мол, лечение здесь до одного места; что от водки лучше всего могила лечит. Никакой доктор с ней не сравнится! И действительно, мало кто излечивался полностью.
С дедом Фёдором — тогда ещё не дедом — случилось иначе. Чем старше он становился, тем меньше пил. И если случался «прокол», дед долго мучился, вспоминая, сколько же денег выброшено коту под хвост. Так и получилось, что один недостаток избавил деда Фёдора от другого — от алкоголизма его излечила жадность.
Баба Федирка, нацепив круглые очки в дешёвой пластмассовой оправе, гнулась над старой кофточкой. Она размышляла, как бы это распустить её половчее, чтобы внукам и жилеточка получилась, и носочки тёплые. Хоть какой-никакой подарочек будет. А то этот ирод ни копейки не даёт потратить на ребятишек. Год назад расщедрился старый пень — купил килограмм сосательных конфет в сером бумажном кульке и спрятал в навесной шкаф на самую верхнюю полку.
И вот приходили в гости шумные шкодливые внуки. Они самовольно отвязывали Полпота, шуровали рогачами в печи, разбрасывали поленницу дров возле сарая и вообще, как говаривал осерчавший дед, «лазили по нышпоркам». На прощание дед Фёдор после внутренней борьбы доставал заветный кулёк и раздавал детям конфеты — по штуке на каждого. Конфетная обёртка приросла к раскисшим конфетам и никак не снималась.
Однажды жалостливая баба Федирка утаила немного денег из пенсии и купила для внуков несколько шоколадок. Дед Фёдор увидел дорогой подарок и грозно нахмурился. Когда ребята ушли, дед сказал грубо:
— Нагнись!
Баба Федирка, которой дед доставал только до плеча, покорно нагнулась.
Дед Фёдор дал ей по шее жёсткой рукой.
Баба Федирка заплакала.
Больше нарушений финансовой дисциплины не было.
28
Иван Иванович чувствовал, что грядут тяжёлые времена. Рука стала появляться крайне нерегулярно. Очень часто Честноков весь исходил тоской, тщетно ожидая Руку и зная, что завод вот-вот кончится. Порой Рука появлялась настолько ослабевшая, что провернуть ключ ей оказывалось не под силу.
Честноков боялся слезать с руководящего кресла. Он не был уверен в том, что у него достанет сил взобраться назад. И главный всё сидел и сидел на руководящем насесте, нахохлившись по-петушиному и переминаясь с одной насиженной ягодицы на другую.
Снизу к окнам больницы всё выше поднимался небывало плотный, смертельно бледный туман. Он поглощал и свет, и звуки с такой неодолимостью и таким равнодушием, словно был олицетворением самого времени. От него веяло чем-то иррациональным, фантастическим.
Молочный отсвет тумана падал на все предметы в кабинете, выедал румянец на щеках людей. Уходила незаметно жизнь. Оставался театр теней.