Страница 29 из 36
Мысли, оказавшиеся в цейтноте, теснились, дёргались, топтали друг друга.
Бог ты мой, неужели такое возможно в действительности? Раз происходит, значит возможно. Зачем глупые вопросы?
— Ты хотел видеть меня. Говори же, — с неудовольствием произнёс глухой голос.
— Я не звал тебя. Не звал! — запротестовал Дмитрий и замотал головой. — Прочь, порождение тьмы!
Снова раздался издевательский смешок.
— Звал. Ты боишься сам себе признаться в этом. Я услышал тайное моление души твоей. И вот я здесь.
Самообладание понемногу возвращалось к Дмитрию, и он въедливо заметил:
— Так ты всеведущ?
Чёрный человек не обиделся и ответил даже с какой-то ноткой печали:
— Нет. Я не всеведущ. Просто я слишком хорошо знаю людей. Итак? Я жду.
Дмитрий судорожно сжал спинку стула.
— Повторяю! Не звал я тебя! Не звал! Я даже не знал о твоём существовании и ничего от тебя не хочу!
Тьма вздохнула.
— Хорошо. Я сам скажу. Ты хотел, чтобы тебя убедили совершить то, что противоречит принципам порядочности. Чтобы ты явился как бы пассивной, пострадавшей стороной. Ты жаждешь выглядеть невинным агнцем, уступившим грубому нажиму нахальной мысли.
— Нет!
— Да. Тебе хочется переложить ответственность на чужие плечи. Валяй. Я готов.
— Нет!
— Да! И ещё раз — да! Завтра в вашей больнице будет пятиминутка. Если ты заступишься за несчастную Кроль, проголосуешь за неё, то следующей жертвой станешь сам. Я тебя не пугаю. Твоё будущее для меня открыто. Попробуй поступить по так называемой совести, не видать тебе тогда ни дачи, ни квартиры. Да и работу придётся менять, из Кифозово уезжать придётся. А жаль… Городок хорош. Прелестный городок. Да не бойся ты моральной ответственности! Я ведь тебе сказал уже, что вся ответственность будет ложиться на меня — искусителя невинных душ.
Дмитрий молчал, размышляя.
— Чего ты потребуешь от меня?
Прозвучал уже привычный смешок.
— Я вполне бескорыстен.
— Я должен подумать, — с сомнением выговорил Дмитрий.
— Зачем? — вкрадчиво заметил незнакомец. — Ты уже решил. Я убедил тебя сделать то, что ты хотел сделать. Только стеснялся очень. В таких случаях мои логические доводы приобретают неопровержимую силу. Со времён Адама и Евы я только тем и занимаюсь, что помогаю сбросить ответственность с плеч человеческих. И беру её на свои. И тогда человек из недр сознания своего выдаёт то, что считает нечеловеческим, привнесённым извне. Человек может совершить только то, что он может совершить в силу присущих ему черт. Эти черты могут проявиться, а могут и не проявиться. Поэтому меня не надо именовать врагом рода человеческого, соблазнителем. Скорее — проявителем в человеке того, что он считает нечеловеческим. Смешно называть нечеловеческим то, что таится в человеке со дня его сотворения…
— Нет. Я не согласен, — тихо сказал Дима.
— Не согласен, — повторил он ещё тише.
— Не… согласен, — прошептал он, обращаясь в угол; и промежуток между словами «не» и «согласен» был так велик, что фраза прозвучала весьма двусмысленно.
И тут Дмитрий понял, что говорит пустому месту. Не было больше в углу никакой физиономии. Тьма снова стала равномерно густой.
Снова взвыл Полпот, и тишина поглотила дом.
И чувствовал себя Дмитрий, как после первой… натощак. Какая-то тёплая разливчатость наполнила голову; всё кружилось, подменяло друг друга, расплывалось.
Нельзя сказать, чтобы ощущения эти были вовсе уж неприятны. Дима прислушался к себе; осмелел. Да! Он снова покривил душой. Но на этот раз это вызвано абсолютно объективными предпосылками. Этот чёрный ясно же пояснил. А если то, что он сказал, не вполне правда, то разве он, Дмитрий, несёт за это ответственность? Это останется на совести таинственного обманщика.
После беседы с чёрным человеком у Дмитрия возникли такие чувства, что он с удивлением прислушивался к себе: «Я ли это?».
Дозволенность совершить то, чему душа противилась, производила некую приятность. И то, что приятность эта оказалась замешана на чём-то гаденьком, не уменьшало её. Более того, предвкушение нарушения морального табу придавало приятности особый волнующий вкус.
Казалось бы, чего ещё там думать? Решил — и баста! Но душа Дмитрия, мало упражнявшаяся в подлости, всё возвращалась и возвращалась к мысли о предстоящей экзекуции. Решимость покривить душой ослабевала, а сомнения усиливались. Будто открыли кран в каком-то сосуде, и потихоньку выливался один раствор и заменялся другим. Процесс завершился тем, что кто-то жестокий шепнул: «Всё это называется подлостью».
Дмитрий даже встрепенулся, уязвлённый несправедливостью обвинения. Почему же так сразу: подлость? Конечно, то, что он решил совершить, не геройский подвиг, но и не подлость! А если даже и подлость? Что из этого вытекает? Что он, Дмитрий, подлец? Ни в коем случае! Просто он — человек, который в силу жёстких жизненных условий совершает не очень благовидный поступок. И это ни в коем случае не характеризует его как личность. И вообще, разве существуют подлецы-профессионалы? Есть обычные люди, совершающие поступок, расцениваемый как подлый.
Ох, не то думаю. Не то… Если так толковать, то не осуждать надо подлецов, а памятники им ставить…
24
Вторник… Пятиминутки, проходящие в этот день, назначались строго на 8 часов. Поэтому медики, как всегда, собрались на 8 часов 20 минут.
Первые три ряда оставались традиционно свободными. Все остальные ряды были заняты сверхплотно. Сидели даже на стульях, принесённых из регистратуры.
Место за столом на возвышении заняли главный врач Иван Иванович Честноков и заместитель главного врача по сети Людмила Андрофаговна Ступицкая.
Гипсовые медики на барельефе за спиной начальства держали скальпели наперевес с особым остервенением. Лица их скрывали маски, глаза смотрели бдительно и сурово.
Назревало начало пятиминутки. Понемногу умолкло поскрипывание, отшептались, откашлялись. Внезапно дверь распахнулась и, сутулясь, вошёл Тагимасад. Взгляд его был расплывчат, веки красные. Он потоптался у входа, затем сориентировался и направил себя к заднему ряду. Сильный дух перегара навалился на ряды. Медики зажужжали возмущённо; захихикали; заскрипели, подвигаясь.
Вскочила Людмила Андрофаговна, укротила резвящихся ледяным взором.
— Что это за галёрка снова образовалась?
«Галёрка» замолчала, невинно посматривая по сторонам.
— Я повторяю: почему не занимаются первые ряды?
Молчание было ей ответом. Будто и не услыхали коллеги стеклозвонный голос её. Людмила Андрофаговна постояла ещё немного, тщетно пытаясь защемить чей-нибудь взгляд. Взгляды ускользали. Она осела и принялась без нужды перебирать бумаги.
Иван Иванович Честноков выбрался из-за стола и, подволакивая ноги, направился к трибуне.
— Что же мы имеем в нашей больнице за неделю? — он клюнул носом бумаги. — Мы имеем новые жалобы от населения на отсутствие инфекционного отделения. Товарищ Хаменко, заведующий облздрав-отделом, как всегда тактично напомнил нам за этот вопрос.
Главный помолчал, вспоминая сочный звон в трубке.
— Мы вышли на соответствующие организации. Главный архитектор, товарищ Имхотепчик, обещал задействовать связи. Дальше, надо за хирургию сказать. Мне доложили, что вчера в хирургическом отделении имел место смертный случай. Товарищ Резник, что вы можете доложить по этому поводу?
Небритый Резник ответил глухо, глядя в пол:
— Умер больной. Умер…
Честноков захлопал глазами, в недоумении посмотрел на Ступицкую. Заместитель развела руками, давая понять, что и сама ничего не понимает.
— Нечего вилять, — брякнул Честноков. — Говорить прямо: имел место смертный случай или нет?
Резник медленно поднял свинцовую от усталости голову и сказал тоскливо:
— Я же по-человечески говорю: умер больной.
Ответ Честнокова был по-птичьи быстр: