Страница 17 из 36
Надя Вислогуз перевела медленный взгляд на Эбиса.
— Что вы тут сказали, доктор? Кто это, Каракуртовна?
Дед Саливон удручённо крякнул и произнёс нечто неразборчивое, но явно матерное.
Эбис сообразил, что лихой язык сыграл с ним на сей раз плохую шутку. Лицо его стало таким же серым, как бетонная стена за ним.
— Что, что! — с наигранной бодростью вдруг произнёс он, с трудом взяв себя в руки. — Каждый слышит то, что хочет услышать.
Надя Вислогуз, ничего не говоря, повернулась и ушла в диспетчерскую, тяжело шагая на плоских ступнях. Неаккуратно закреплённый ключ раскачивался в такт её шагам.
— У нас во время войны тоже был случай, — заметил дед Саливон и полез в карман за очередной сигаретой. — Наш командир батареи всю войну прошёл без единой царапины и вдруг…
Его воспоминания прервало появление заведующего терапевтическим отделением. Он почти бежал. Кулачки его были сжаты, седые волосы растрепались. Он резко остановился возле Дмитрия.
— Этот! Этот!!! Главный не проходил, не видели?
Эбис ещё не оправился полностью и молчал, хотя в иное время сам ввязался бы в разговор. Ответил дед Саливон:
— Нет, они ещё не уходили. И не проходили.
— Вы представляете? Нет, вы представляете?! — закричал заведующий. — Снова у нас чэ пэ. Сколько можно? Мне доложила старшая медсестра: анальгина на всё отделение, на сорок человек, выдали пять ампул. Строфантина упаковку выдали. Корглюкона — ноль. Один флакон гемодеза на всё отделение. Пятый день жду сантехника. Залило физиотерапевтический кабинет под нами. Сегодня обед дали — жуть! Одна Капустина другую догоняет! И этим… этой гадостью я должен кормить больных людей! Нет больше моих сил! Пойду! Всё ему скажу, что я о нем думаю и о его руководстве.
— Во время войны и мы, бывало, тоже с половинным боекомплектом по вине снабженцев… — начал было дед Саливон.
Глаза у зава расширились, и он закричал так пронзительно, будто ему без наркоза удаляли аппендикс:
— Так это во время войны! Более сорока лет прошло! А у нас всё продолжается закрывание грудью амбразур и снабжение половинным боекомплектом! Ну, я ему сейчас скажу всё! Всё!!!
— И этого понесло на минное поле, — прокомментировал фельдшер Саливон, провожая зава сочувственным взглядом.
Воцарилось молчание. Сквозь раскрытую дверь скорой помощи доносилась песня, транслируемая по радиосети: «Поле, русское по-о-о-ле…».
Оцепеневший Эбис медленно сошёл по ступенькам.
— Домой пойдём, что ли, — вяло произнёс он.
— Сейчас. Только халат сниму. Подожди, дружище, — Дмитрий говорил с товарищем тем участливым тоном, каким говорят с человеком, у которого обнаружили неоперабельную форму рака.
Мимо них наверх — в сторону холма, на котором стояла коробка «инфекционного отделения», проследовал странный гражданин с вытянутой, похожей на тыкву, головой. Одет он был в какое-то длиннополое серое одеяние, наподобие больничного халата. Черты лица его каждую минуту неуловимо менялись, будто отражение в дрожащей воде.
— Шеф Бумбараш, что ли? — размышлял фельдшер Саливон, щурясь от слепящего низкого солнца. — Сколько лет вижу, как он шляется к инфекционному отделению, а всё узнать сразу не могу.
Диковинный человек резко остановился и присосался к лицу фельдшера взглядом миндалевидных глаз.
— Вы! Невежда! — пропищал он, и Дмитрию почудился в его словах странный нездешний акцент, — Не Шеф Бумбараш, а Шем-Гамфораш. И если бы вы знали ещё девяносто восемь моих имён, вы бы всё равно не познали сути моей. Вам не дано!
И он величественно удалился.
— Инфекционное отделение! Это же надо! Глупость какая! — донеслось до медиков издалека. При этом он пренебрежительно фыркал и пожимал острыми плечами.
Дмитрий вошёл в помещение, сбросил врачебный халат. Проходя мимо диспетчерской, он услышал, как Надя Вислогуз, сонно растягивая гласные, говорила кому-то в трубку:
— Да. Я сама слышала. Как это «не может быть»? Обходительный? Да мне всё равно. Пусть хоть волк траву ест. Но я сочла своим долгом…
Перепрыгивая через ступеньку, Дмитрий спустился к товарищу.
— Уже докладывает.
— Подумаешь, Сахара! — захорохорился Эбис, но глаза его были беспокойны. — Мышь копны не боится!
Они долго шли молча, и вдруг Эбис сказал, покусывая губу:
— Интересно, кто теперь будет завом терапевтического отделения? — и, помолчав, сам же и ответил с горечью: — Главное, что не я.
16
Они шли по тропинке между полями клубники. Впереди — Эбис, сзади — Дмитрий. Эбис шёл, согнувшись, будто в лицо ему дул ураганный ветер. В такт шагам он делал резкую отмашку рукой, сжатой в кулак, и бормотал под нос что-то ругательное.
— Что, что? — переспрашивал Дмитрий.
Эбис поворачивал злое с остро торчащими усами лицо и выкрикивал:
— Не больница, а банда. Не районная, а разбойничья! Вот как ЦРБ расшифровывается. Да и я хорош. Трепач!
Он отворачивался и продолжал путь. По-прежнему его бормотание было неразборчивым. Дмитрий боялся переспрашивать. Казалось, ярость высказываний Эбиса обращена частично и на самого Дмитрия. Это было ему неприятно.
Недалеко от дома среди клубничного красно-зелёного покрова сидела баба Федирка на низенькой скамеечке и полола. Она, тяжело кланяясь, раздвигала листья, захватывала сорняки у самого основания и выбрасывала их на тропинку.
Услышав голоса друзей, она подняла голову, утёрла широким рукавом пот со лба и приветливо проговорила:
— Дмитрий Маркович! К вам гостья заходила!
Дмитрий споткнулся на ровном месте и остановился.
— Кто? — спросил он, напрягаясь изо всех сил, чтобы вопрос прозвучал безразлично.
— А вы как думаете? — игриво переспросила бабуся, и Дмитрий мысленно чертыхнулся, проклиная одесскую манеру вести разговор, отвечая вопросом на вопрос.
— Не придуривайся, — грубо бросил Эбис, которому весь мир сейчас виделся в чёрном цвете. — Та, что походкой лёгкою подошла абсолютно нежданная, — и добавил сквозь сжатые губы: — А может быть, и абсолютно ненужная.
— Хорошая девушка, — покивала баба Федирка. — Пусть ходит. Я не буду против. Это же не то, чтобы для какого безобразия. Пусть ходит. От неё клубника раза в два лучше растёт.
— Душевные люди, — процедил Эбис. — Особенно, когда душевность им на пользу.
Сейчас баба Федирка казалась Диме типичной представительницей народа; бабулей из фильмов о селе — доброй и работящей, щедрой и отзывчивой. Эбису за его злые реплики он готов был даже сделать замечание. Но в последнее мгновение сумел взять себя в руки и на такую крайнюю меру не пошёл.
Когда они вошли в свою комнатушку, Эбис сунул дипломат за этажерку и завалился на койку. Он заложил руки за голову и хмуро рассматривал коричневые разводы на потолке.
Дима, у которого раздражение против Эбиса быстро прошло, по непонятной для него самого причине ощущал неожиданный прилив радости. Так он чувствовал себя накануне дня рождения или Нового года. Будущее сулило радость, приятные сюрпризы, желанные подарки. Ему захотелось как-то утешить товарища.
— Послушай, — сказал он, стараясь как можно мягче. — А что, если ты подойдёшь к Сахаре Каракумовне и постараешься рассказать всё как было. Объясни ей. Ведь это так просто — понять. Ты любишь острое словцо — вот и вырвалось оно невзначай. Так ведь и было на самом деле…
Эбис взвился, будто его ужалила коечная пружина.
— На самом деле!.. — вскричал он, и его усы встали дыбом. — На самом деле большинству женщин невозможно ничего объяснить по той простой причине, что они не понимают, а чувствуют. У лучших из них чувства разумны, но лишь в той мере, в какой могут быть разумны чувства вообще.
— Но погоди, — ошеломлённый Дима пытался собраться с мыслями, чтобы возразить против такого злобного выпада. — Женщина — человек. Среди них и учёные встречаются.
— Наши встречи нечасты на таёжной тропе, — фальшиво пропел Эбис.