Сфумато

– Потому что враги.

– Чьи?

– Государства. И народа.

– А какого народа я сейчас враг, после Конвенции? – спросил Давид Маркович, понимая, что вот это уже совершенно лишнее, но сложно было не задать этот вопрос, очень сложно.

Сергей Петрович заулыбался. Широко заулыбался – ему понравился вопрос, – и Давиду Марковичу стало спокойнее.

– Ну наконец что-то услышал от тебя не по схеме, – сказал он и протянул Давиду Марковичу сигарету, – закури. Хорошие. Пойдём к окну. Не бойся, не выпрыгнешь. Да и невысоко здесь.

Прозвучало это не как шутка. «Выпрыгивали», бывало такое.

– Вот смотри, – проговорил Сергей Петрович, затягиваясь и показывая на улицу, – кого ты видишь? Там люди. Они идут по своим делам. У них у всех есть занятия. Это – простые люди. Все непростые дальше, севернее. Это наша работа, чтобы так было. А эти люди, что здесь, – народ. Колхозники. Лавочники. Говновозы. Вечный и глубинный народ. Им надо объяснять, что на них одних надежда, потому они говно и возят. Без этого нельзя, ты же не станешь всю жизнь говно возить без сакрального смысла?

– Если только заставите, – проговорил Давид Маркович.

– Заставить всех невозможно. А дать святую цель и извечного врага не так сложно, как кажется. И недорого, уж точно дешевле лагерей. Тогда они всё делают сами. Цели можно менять и врагов тоже. Это несложно.

– Но мы-то вам зачем тогда? Я, например?

– Понимаешь, сами они не умеют рассказывать. Они могут только про глупых баб и нечистую силу придумывать. Затем вы и нужны, потому всех вас нельзя в якутские карьеры. Никто, кроме вас, врагов народа, не расскажет про вас народу лучше. Ты нужен, сам народом не будучи, чтобы ему, народу, рассказывать, какой он великий и с хитрецой, и про себя, какой ты подлый враг – сало народное жрёшь задарма, толку от тебя никакого, одни диверсии. Агент, одно слово. Чей – неважно, это по обстоятельствам. Вот и выходит, что ты со своей газетой в деле борьбы с вами незаменим. Они, кроме неё, ничего не читают. И им хорошо.

Давид Маркович вспомнил тракториста с пухлыми щеками. Да, спорить было сложно.

– Думаешь, мы вас повысылали по удалённым кластерам? Нет, они. Потому что вы ему, народу, враги. Потому что у вас очки. Музыка у вас странная. Книги толстые. Вы заговоры плетёте. Потому что и то самое говно они возят, а вы нет, вы его только производите. Из хлеба, который они делают. Лишние вы народу. Чуждые. А чуждый всегда рано или поздно становится врагом.

– И я нужен только для этого? Делать газетёнку?

Сергей Петрович перестал улыбаться и отошёл от окна. Сел в кресло.

Давид Маркович непроизвольно залюбовался, как легко у этого человека получалось делать пространство своим. Лишь час назад в этом кресле сидел полицейский начальник, и каждый входящий боялся его, а теперь тот сидит в кабинете неподалёку, так, чтобы можно было быстро явиться по первой просьбе, и боится сам. – Понимаешь, – заговорил снова оперуполномоченный, – странная это штука, работа с чуждыми. Вычистишь, вывезешь и расселишь тех, кто останется, но тут из него, из народа, снова чуждый выведется. Сам по себе. Как кружочки в символе инь-ян. Белый кружочек в чёрном. И чёрный в белом. Рождается из противоположности.

– Так что же от меня нужно? – повторил вопрос Давид Маркович.

– Ты будешь работать. Это будет важная и очень нужная работа. Опасная: таких, как ты, не любит ни народ, ни ваши. Будешь получать премии. Ты подпишешь сейчас соглашение о конфиденциальном сотрудничестве. И будешь нашим сотрудником. Не сексотом, нет у нас таких должностей. Это тоже ваши «оттепельщики» придумали. Конфиденциальным сотрудником. Ты будешь искать и наблюдать чуждых. Тех, что выводится из народа. И тех ваших, кто хочет притвориться народом.

Отвечать было не нужно. Всё было решено.

Вспоминая вчерашний день, Давид Маркович не мог прогнать подленького чувства, что ему стало легче.

Соколовский – да, вот это было низко и мерзко, жаль человека, но помочь уже нельзя, сегодня уже судебная комиссия. Она могла быть с его, Давида Фельдмана, показаниями, или без них, повлиять на результат он не мог. УПБ не отпускает никого. Но важнее другое. Она могла быть лично с ним, с Давидом Фельдманом, и кто-то другой дал бы показания в отношении него.

Да, это было важнее, а подленькое чувство оставалось только забыть.

В дверь постучали.

Давид Маркович открыл. Это была девочка, дочь соседа, колхозного агронома, Семёна Ефимовича. Тот жил один и растил дочь, Давид Маркович не спрашивал, где его жена, это давно было не принято – спрашивать о таком.

Девочка восьми лет заходила за книгами, теми редкими книгами, что сохранил или сумел найти нынешний редактор газеты «Свет Конвенции».

– Я книгу вернуть пришла, – сказала девочка и протянула ему «Денискины рассказы» в потрёпанном переплёте.

– Здравствуй, Машенька, – растерянно проговорил Давид Маркович, – я тебе вечером занесу новую, у меня пока беспорядок.

– Спасибо, – ответила Маша и ушла.

В доме действительно был беспорядок после вчерашнего обыска. Но хозяин квартиры смотрел на разбросанные вещи и думал о другом. Вот. Выводится из народа чуждый, на его, Давида, глазах. Читает сомнительного автора. И хочет читать ещё.

Но не только от этого кололо под сердцем. И Давид Маркович вспомнил.

– Скоро у вас будут новости. Ждите, – сказал ему вчера вместо прощания Сергей Петрович, оперуполномоченный УПБ.

Глава 7

Хомяки

Виктории Марковне никуда не нужно было торопиться утром. Она вышла из того возраста, когда работа была обязанностью, даже по меркам места, где она сейчас жила, а работы, которой хотелось бы заниматься в радость, здесь не было. Талоны на минимум выдавали, этого минимума ей хватало, страдала Виктория Марковна лишь из-за отсутствия даже не книг – информации.

Вся её жизнь до Конвенции существовала где-то в стремнине потока новостей, сюжетов, писем и сообщений. Она привыкла чувствовать эти волны, проходящие сквозь поры кожи и дающие жизнь, радовалась, когда замечала в стриме крупинки ценного и особенно – когда замечала первой. Тогда сердце начинало стучать реже, мир замирал, она брала крупинку в руки, делала новость или материал – неважно, что именно, но это была работа, которая давала желанную усталость.

Это было всегда, и казалось, что будет всегда, но оборвалось в один вечер, и пустоту внутри заполнить было больше нечем.

Здесь, на северных островах, где Виктория Марковна оказалась сразу после Конвенции, работы было много: обустраивать жизнь в холоде посреди воды, которая почти весь год подо льдом, долбить мерзлоту и выживать – адский труд. И этот труд ничего не даёт, он только забирает.

Мерзлота тянет в себя жизнь, в этом не сомневается никто на островах «ЗФИ».

Год назад Виктории Марковне исполнилось шестьдесят и талоны стали ей выдавать не за труд, а чтобы не умерла. И это было странно – прислали её сюда, чтобы она не жила.

Раз в неделю Виктория Марковна ходила почти через весь остров к знакомой, ещё из той, прежней жизни.

Тогда, до, знакомая писала дерзкие пьесы и участвовала в штабах смешных кандидатов во власть. Им нужны были талантливые авторы, очень талантливые, чтобы объяснить, что они, кандидаты во власть будущую, вовсе не кормятся от власти нынешней, а даже оппозиция. У некоторых получалось. Авторам это было неважно, это тоже была лишь работа.

Сейчас, после, знакомая уже не была драматургом и автором политических технологий, она тоже оттрудилась на мерзлоте и талоны свои получала третий год пенсионно.

Сегодня был именно тот день, когда подруга ждала в гости, и Виктория Марковна, одевшись потеплее – летний северный ветер суров, – пошла.

Первые шаги давались тяжело, промёрзшие колени противились ходьбе, они хотели больше никогда не сгибаться и не разгибаться, но это время ещё не пришло.

А я иду, где ничего не надо, где самый милый спутник – только тень, вспомнилось вдруг.