Вопреки

Но даже не это бесит Даню. Нет, с этим как раз можно бы смириться, можно понять, сделать поправку на возраст.

Он положил глаз на его женщину. На ту, которую Даня уже видит в его майке с большим уютным животом, в котором его второй сын сидит. А Мажор вокруг неё павлином ходит, хвост распускает. Пыль в глаза пускает.

А она… А она ведётся, мать твою! Ведётся и просит не ревновать! Смотрит своими огромными васильковыми глазами и приказным тоном говорит:

— Даня, не ревнуй. Это глупо! У нас с ним ничего не было, и нет!

И не говорит ведь, не говорит, что не будет! Будто он не понимает! Будто не видит ничего. И холодности её внезапной, и взглядов, исподтишка на Мажора бросаемых. И внутри вскипает ненависть. Не досада, не злость. А именно ненависть. Громкое слово, и Даня впервые понимает его смысл сполна.

Потому и сдержаться не может, когда Мажор садится. Навсегда. Не отмажется. Только Вика больше не его Вика, сама на себя не похожа больше. Словно гаснет огонь, что внутри горел. Что не он зажёг. И от этого Даня сильнее ненавидит Игоря. Теперь ещё и за то, что он с Викой сделал.

Потому что это больно — смотреть, как любимая женщина выбирает другого. Но ещё больнее — смотреть, как она страдает. Он готов собственное сердце из груди вырвать, только бы ей хорошо стало. Только ведь не поможет.

И он просто сидит рядом. Обнимает. Слушает. Радуется, что позволено снова робко касаться плеча, нежно к себе прижимать. И воет по ночам, кусая подушку, воет от безысходности. От того, что она — чужая.

Эта привычная фраза — мужчины не плачут. Бред. И любят, и страдают, и плачут так же. Только не видит никто. И не увидит никогда. Потому что это — его личное. Никому не дано узнать. Даже Вике.

Даже когда она снова становится почти-его. Почему «почти»? Потому что теперь между ними всегда Мажор стоять будет. Маячить мрачной тенью, о себе напоминая. И Даня видит, видит, что Вика о нём думает. Что замирает иногда и просто смотрит в одну точку, а в глазах слёзы блестят. И тогда он просто сжимает кулаки под столом, сильно-сильно. Представляя, что это — его шея.

А потом он выходит. Выходит, блять, на волю! И Даня не верит, не хочет верить! Не может! Потому что так не бывает! И он снова слетает с него. С седла, в которое с таким трудом взобрался.

Мажор забирает у него всё. Постепенно. Одно за другим. Сначала работу, на которую теперь идти не хочется. Потом друга, который ему теперь в рот заглядывает. А под конец и любимую женщину. Потому что теперь она больше не его. Пока вместе, пока рядом, но в глазах совсем пусто — не горят.

Вроде бы и девушкой обзавёлся, но какого хера тогда? Какого он так на Вику смотрит всё время? Так смотрит, что Даня не может не чувствовать — между ними есть что-то. Что-то такое, чего никогда не было между ним самим и Викой. И не будет никогда.

И его тщательно выстроенное будущее начинает рушиться. Как домик карточный, разлетаясь в разные стороны. И он понимает — надо что-то делать. Надо жизнь свою менять, пока не поздно, пока Вика ещё рядом. Пока её можно увести, увлечь. Она ведь наверняка не только на глаза красивые повелась. Нет. Ей нужны деньги. Всем нужны. И в этом не стыдно признаваться. Только заработать их не каждый может.

И Даня не мог. До последнего времени. А теперь может. Потому что теперь он — как зверь раненый, на всё способен. Надо будет — лапу перегрызёт собственную, но из капкана выберется. И горло перегрызёт, если надо будет. И сам в это верит. Потому и идёт к Игнатьеву. Знает — Даня ему пригодится. А Дане пригодятся его деньги. На будущую жизнь. С Викой.

Когда она домой не является, он знает. Чувствует. Что она — с ним. И несётся в гостиницу, чтобы убедиться. Зачем? Чтобы заставить себя принять собственное решение. Чтобы понять, что может убить. Спокойно. Хладнокровно. За неё.

Викин телефон трезвонит через дверь, слышно. А внутри тихо, словно и нет никого. И Дане становится больно. Так больно, что дышать тяжело. Слёзы на глазах вскипают. И хотелось бы сказать, что от злости, но нет. Больно. Сердце рвётся внутри, стучит бешено о клетку грудную. И кричать хочется. И разнести всё вокруг, ворваться в номер и стрелять, стрелять по обоим, в упор, а потом себя застрелить. Потому что это невозможно, нереально, невероятно больно.

Как жить дальше?

Он не знает. Знает только, что без неё не может. Не выживет он без неё.

И она это знает. Не может не знать. Потому что только его любовь — настоящая. Он всегда рядом. Не мечется от одной юбки к другой. Не рискует всем ради громкого слова «месть». Он рядом. Надёжный. Настоящий. Не нужный.

Даня смотрит на неё весь следующий день. Ревниво ловит каждый взгляд, на Мажора направленный. Но тот игнорирует её, будто не замечает. И Даня злорадствует. Мелочно. Но так и есть. Так и хочется сказать:

— Вот он, Вик, Мажор твой. Поматросил и бросил. И на хрен ты ему теперь не сдалась!

А потом в аптеке штурм. И он словно в замедленной съёмке видит, как задержанный вырывает пистолет и стреляет в неё. В Вику. И у Дани вся жизнь перед глазами разом.

Забывает, что на нём жилет. Забывает обо всём. Кроме одного — её спасти. И ловит пули, не задумываясь. Потому что не может по-другому. Потому что без неё его жизнь закончится.

И теперь она — перед ним стоит. Виноватая. Бледная в свете больничных ламп. Родная. И он прощает. Всё ей прощает за то только, что она рядом. Что не уехала с ним, с Мажором. Что осталась ждать, зная, что всё в порядке. Что такси вызвала. Что…

Что всё кончено. На этот раз в седло уже не сесть.

Он по глазам её видит. Бесполезно всё. Она уже не с ним. Пока не с тем, другим, но и не с ним уже. И он находит в себе силы отпустить. Пусть будет счастлива. Только он на это смотреть уже не будет.

Потому что без неё его жизнь закончится. Пусть так. Пусть прямо сейчас. Пьёт, давится водкой, не чувствуя вкуса. Размазывая слёзы, которых опять никто не видит. И пистолет к горлу подносит, о ней думая. О том, как рыдать будет. Переживать.

Нет. Не будет. Он ведь Мажору жизнь облегчит. Дорогу расчистит. И рука опускается, и себя жалко.

Дуло, горячее, от рук нагревшееся, упирается в кадык, палец дрожит на курке, и Даня не выдерживает. Роняет голову на руль, всхлипывая тяжело, надрывно. Не может. Слабак. Себя убить не может…

А утром в Вику стреляют. И жизнь снова подсаживает его в седло. Пока осторожно, только к стремени прикоснуться даёт. Но он чувствует — взлетит вот-вот. Игнатьев к себе вызывает. И указания даёт. Определённые. Теперь Даня уверен — выполнит без колебаний. Потому что у него цель появилась. И жизнь вот-вот изменится.

И пистолет теперь всегда с собой. Без номеров. Чистый. Никто не докопается. Никто не поймает. Идеальное преступление.

Вот только ты не убийца.

Это принять надо. Переломить себя. Ради будущего. Ради их с Викой будущего. Потому рука сама тянется у больницы, когда он их опять вместе видит. Прямо здесь пристрелить. Пулю в лоб, и дело с концом. Нет. Даня не дурак. Сделает по-тихому. А дальше? Как-нибудь будет жить дальше. Зато Мажора больше не будет.

К Вике не хочется. Видеть её не хочется. Потому что пока рано. Надо дело сделать. Завершить начатое. А потом к ней. Новость объявить. Пусть знает, что теперь она — только его.

На Жекин мальчишник едет с целью. Идеально. Шумно. Весело. Людно. Никто не заметит. Никто не узнает. И на него не подумает.

Рука почти не дрожит. Он выдыхает медленно, и поднимает пистолет. В затылок. Одним точным ударом. Тихо.

Телефонный звонок бьёт по натянутым нервам. Едва успевает спрятать ствол. Вика. Не сейчас. Как чувствует. Говорит быстро. Словно давно с мыслями собиралась, а сейчас боится, сбивается.

— У нас будет ребёнок.

И мир меняется. Резко. В нём снова краски появляются. И звуки. И запахи. Так пахнет счастье. Бесконечное. Ловит взгляд Мажора. Тот знает. Вот почему ушёл тогда в больнице. Знает.

Даня с удивлением понимает, что ему всё равно. Потому что вдруг становится так легко, что хочется петь. И танцевать вместе с Жекой. И стрелять в воздух, чтобы все знали.