Вопреки

Игорь жмёт на кнопку звонка, снова и снова.

«Дай мне всё объяснить, Кать. Просто дай мне всё объяснить».

Тишина вызывает злость. На себя. Только на себя. Когда ты научишься на других злиться, Соколовский? Что ты хочешь от этой жизни? Ты вообще понимаешь? Или желания на уровне накуриться-нажраться-трахнуться остановились давно? И пусть первые два условия давно в прошлом, о чём ты, мать твою, думал?!

Хочется прояснить. Хочется оправдаться. Это же так важно всем нам — катарсис. Отпусти мои грехи, Катя. Отпусти, потому что сам я никак не могу с ними справиться. Потому что я, кажется, перемудрил.

Телефон взрывается звонкой трелью, и Игорь тупо смотрит на трубку пару секунд, пытаясь понять, зачем Вике ему звонить в такое время. Что опять стряслось, Виктория Сергеевна? Ты снова решила вспомнить, что есть я? Удобно, не так ли? Захотела — позвонила. Захотела — послала. Удобно и очень продуманно. Держать на расстоянии. На расстоянии вытянутой руки…

Отвечает ей нервно. Неудобно мне, Вик. Не до тебя сейчас. И напиться в кои-то веки хочется. И мысли хаотично пляшут, по кругу вращаясь. Пока едет. Пока в галерею заходит. Когда её видит. Зачем ты, Вик? Зачем опять ты? Бред. Хорошо хоть, не мысли вслух. Нервная усмешка, бокал в руки, глоток игристого внутрь. Полегчало? Ничуть. Чтобы эту дурь запить, одного бокала мало будет. Тут бы бутылка, другая. Виски. Односолодового. Тогда, может, полегчает.

Расследование это… Опять на них. Словно они — летучий отряд. Рыцари без страха и упрёка.

Он опять не спит. Опять думает. И ведь не о Вике! Странно даже… Катя не звонит, зато папа трезвонит. Бедный, запутавшийся папа. А вот его не жаль. Его бы к стенке приставить и в упор всю обойму. В рожу самодовольную. И ненависть ни на миг не слабеет. Тварь.

И сейчас его условия… Дочерью торгуешь? И мне после этого угрожать смеешь. Хорош. Равняться бы на тебя! А меня что-то муки совести гложут. Было бы из-за чего! Да на тебя посмотреть, можно ведь и жену, и дочь под монастырь подвести. Что угодно ради бизнеса. По головам — запросто. Только согласись. И чужое счастье раздавят колёса, деньгами вместо воздуха наполненные.

Игорю даже уже не смешно. Вот он — реванш. Все условия выполнены. Бери и беги. Что надо ещё? Ты его почти растоптал! Почему же тогда чувство такое, что это по тебе катком проехались? Что тебе Катя? Переживёт? Не он первый, не он последний.

Жалко. Жалость — сильное чувство. Многие его любви приписывают. Мол, не жалеешь, значит, не любишь. И наоборот. Не любит. Жалеет.

Блять!

Запутано. Ты запутался, Соколовский. Заблудился в собственных мыслях. В желаниях. В чувствах. Тебе Катя вдруг дорогой стала? Да в честь чего? Кто она? Глупая девочка, за папиной спиной всю жизнь отсидевшая? А ты-то сам? Сам далеко от неё ушёл? И главное — давно ли? Когда самостоятельным стал? Мыслящим? Решающим?

Раздражение на себя можно потрогать. Взять в руки и сжать, чтобы лопнуло. Ты чего бесишься, Соколовский? Девушка обиделась, тебе-то что от того? Твоя любовь вот она — рядышком. На другого любуется. Фыркает, нос смешно поджимая. Избегает твоего взгляда. Тебя избегает. Тебе же этого надо? Чтобы страдать, как герой лирический? Чтобы все вокруг жалели и сочувствовали? Что ты хочешь от жизни, ты решишь когда-нибудь?!

Дело очередное закрыто. И уже удовлетворения не приносит. Выгораешь раньше срока, что дальше делать будешь? Здесь твои деньги никому не нужны, а значит и удовольствие к нулю стремится. Очередная тупая курица, решившая на чужом горбу в рай въехать. Тошно. Мерзко.

От себя поблюй, Соколовский. От себя не тошно? Мерзко. Он и домой-то едет по привычке. Потому что больше некуда. И не с кем. Потому что в клубе на тебя давно как на изгоя смотрят. Потому что друзей больше не осталось, а тот, единственный, что таковым назывался, теперь тебя убить хочет. Ведь хочет же, не отрицай. И всё, что остаётся — идти домой и думать. Думать, пока не разучился. Пока ещё мысли есть. Пока разум есть…

Но и его остатки рассыпаются, как бисер по полу, стоит увидеть её дома. Связанную. Напуганную. Да твою ж мать! Вика!

И сразу — пустота. Полный вакуум. Ноль. Он — ничто. Секундное помешательство. Потеря разума. И страх. Парализующий. Лишающий возможности дышать. Делающий из человека зверя.

Да. Он сейчас зверь. Смотрит на чужое горло, всерьёз прикидывая, как подлетит и порвёт глотку. Как кровь чужая, горячая, будет горло заливать. Он его сейчас ненавидит. Нет. Не той ненавистью, что люди друг на друга каждый день выплёскивают.

Чистой, холодной ненавистью на уровне инстинктов. Кажется, он вот-вот готов зарычать, только от одного вида крови на её лице. А ещё от бессилия.

Тебя опять макнули в собственную ничтожность, Соколовский. Нравится? Обтекай! Смотри, как тебя не просто унижают. На глазах любимой женщины в дерьмо опускают. А ты терпи. Терпи, терпила! Тебе же это нравится. Ты ведь о мести всё это время думал. А не о том, что обкуренный дебил к тебе так близко подобраться может. Проклинай теперь себя. Ненавидь. Рычи беспомощно, глядя на неё, на страх в её глазах. На ту же злость. На ту же беспомощность.

И слушай. Слушай, как обдолбанный торчок угрожает уничтожить самое дорогое, что у тебя есть. Чувствуй, как по спине липкий пот струится, потому что ты знаешь — он — сможет. Сможет, и рука не дрогнет, и сожалений не испытает.

Голос дрожит, и Игорь ненавидит себя за это. За фальшь, что сквозит в каждом слове. За то, что сам не верит в то, что говорит. А должен. Должен поверить, чтобы и Стас поверил. Что не любит. Что всё равно. Что её отпустить надо…

Блять. Что ж ты творишь, Соколовский? Ты сам-то себя слышишь? Слышишь, как жалко звучат твои оправдания? Как они лишь подтверждают каждое слово этого утырка? Что от одной мысли, что пистолет, приставленный к Викиной щеке выстрелит, у тебя внутри всё сжимается?!

Вика — умница, чтобы заставить её растеряться, одной угрозы для жизни мало. Действия чёткие, отточенные, он даже не успевает сразу среагировать. Поднимается следом, успевает отвлечь. Ненадолго, но этого достаточно, чтобы Вика сбежала. Хотя бы в другую комнату. Только подальше отсюда. От Стаса.

Голова гудит. Носок чужой ноги влетает в живот, выбивая воздух. Стас хватает Игоря за лицо и со всей силы бьёт о мраморную столешницу. Жёстко. Больно. В глазах мутнеет, он едва удерживает себя на грани сознания, когда тяжёлая ваза падает на голову, выключая свет.

========== 22. Прикоснись к моей душе ==========

Сознание возвращается нехотя, медленно расплываясь мутными пятнами перед глазами. Игорь жмурится и резко открывает глаза, щурясь от яркого света, вызвавшего головную боль. Пытается сфокусировать взгляд, и выдыхает от облегчения, встречаясь глазами с Викой. Всё в порядке. Живы. Оба.

— Где он?

Первый вопрос, главный вопрос. Вика шепчет сбивчиво, руки дрожат — отдача. Её только что чуть не убили. Их обоих только что чуть не убили. И эта правда обухом бьёт по голове.

— У тебя кровь. — Игорь говорит с трудом — от головной боли начинает тошнить. Всё вокруг кружится. Чувствовать себя таким беспомощным — непривычно. Особенно сейчас, когда лишь руку протяни — и можно коснуться. Желанной. Долгожданной.

— У тебя тоже. — Вику колотит. Зубы отбивают мелкую дробь. Страх за его жизнь наваливается запоздало, глаза наливаются слезами. — Тебя только что чуть не убили. — Она обхватывает себя руками, пытаясь унять дрожь. — Т-ты понимаешь? Чуть не убили. Откуда он взялся? Почему ты молчал? Почему не говорил про него?

— Вик. — Он пытается улыбнуться. Выходит слабо. Трогает языком разбитую губу. Невольно морщится. — Вик. Всё будет хорошо. Я обещаю.

— Ты всегда обещаешь, Соколовский! — Вика медленно поднимается, хватается за спинку кресла. Игорь делает движение навстречу. Помочь. Она останавливает. Резко. Раздраженно.

— Где у тебя аптечка?

— Не знаю. — Игорь выдыхает, откидывается на спинку дивана, прикрывает глаза. Позволяет боли разлиться по телу. Отозваться в каждой клеточке противной слабостью. Пройдёт. Это пройдёт, надо лишь успокоиться. И Вику успокоить.