Страница 23 из 26
И вот тут произошло это, неожиданное и такое простое, которое было ясно каждому солдату. Едва только Главнокомандующий подошел к корниловцам, разорвались тучи, и яркое солнце залило своим светом всю обширную долину. Это было поистине изумительное зрелище. Никакой, самый искусный, декоратор не мог создать большего светового эффекта. Яркое солнце благословляло Главкома и его войска. Тучи скрывались при его приближении. И когда в ответ на его приветствие войска закричали «ура» – вырвалось это «ура» из тысячи грудей, как привет ему, благословленному солнцем, ему – единственному, кто может спасти нас и, сохранив нашу честь, вывести нас из галлиполийского плена.
Главком обходил войска. Все дальше и дальше перекатывалось «ура» по громадному каре выстроенных войск. Солнце сияло на ясном небе, и только на горизонте убегала вниз испугавшаяся туча. Главком остановился, гордо подняв голову, и стал говорить.
Все на этом параде было как то по-иному. Тогда, на крещенском параде, все было рассчитано на то впечатление, которое мы должны были произвести на иностранцев. Они – особенно французы – были окружены исключительным вниманием. Теперь этого не было. Этот парад был не для них, но для нас самих.
Это было наше семейное русское дело.
В город Врангеля понесли на руках. И когда его надо было пронести под аркой (а она оказалась слишком низка), Главком немного откинулся назад. И вдруг толпа стала целовать его руки. Пожилой турок вынул из кармана красный носовой платок и зарыдал.
– Падишах…
21 февраля. Получили наконец лиры: одну на солдата и две на офицера.
Я был в городе и уже собирался уходить. Перед уходом захотелось повидать Бориса.
Борис сидел на куполе полуразвалившейся турецкой бани, почти ушедшей в землю, и рисовал.
– Вот хорошо, что ты зашел… Сегодня у нас маленький кутеж по случаю «лирического настроения».
Я уже с месяц не видал Бориса. Он выглядел теперь значительно бодрее, чем тогда, когда я встретился с ним в первый раз. Нагнувшись над куполом («это мое ателье», – шутливо сказал он), он рисовал программу для предстоящего концерта.
Заговорили о Врангеле.
– Знаешь, – сказал он. – Нет царя, так русскому человеку нужен кто-то, чтобы его заместить. Ты прямо не представляешь себе, какую встречу устроили Врангелю… Прямо царскую встречу… Турки и те плакали… A один плачет и говорит: «русский Кемаль».
– Ты теперь лучше настроен, – сказал я ему. – A помнишь, как я с тобою спорил тогда, когда мы впервые с тобой встретились?
Он ничего не отвечал и вдруг внимательно посмотрел на мои погоны.
– Ты в своей шинели?
– Да.
– Так, значит, ты офицер? Ну, теперь ты должен со мной выпить.
Мы спустились с ним по крутой лестнице вниз и прошли в помещение, которое он занимал с двумя офицерами и вестовым. Это была крошечная комнатка, под землей, без окон. Свет падал из купола наверху, как это бывает принято в турецких банях. На самодельной печке доканчивали последние приготовления…
Ноги мои заплетались немного, когда я пошел домой. Луна стояла высоко на небе – и дорога до лагеря, такая оживленная, была в этот поздний час совершенно пустынна. Сердце немного ускоренно билось и хотелось дышать чаще. И вместе с этим вырастало ощущение какого-то непонятного счастья.
Вот, далеко от России, в изгнании – я не ощущаю давящей эмигрантской тоски. Вокруг меня все та же Россия – микрокосмос. И не подпольная, сектантская, нетерпимая Россия. Но подлинная, открытая, благодатная Россия, которую я так привык любить. И среди этих шинелей и солдатских сапог, среди лагерных палаток, которые стоят в долине зеленым городком, – я в своей семье, которая одна охраняет меня от ударов судьбы. Микрокосмос России спасал нас всех. Вне его сплошное отчаянье и горе.
5 марта. Меня вызвал генерал Кутепов.
Открылась дверь – и я вошел в его кабинет. Это была маленькая комната. Посередине стоял самодельный некрашеный столик и две табуретки: одна для него – другая для посетителей. В комнате больше ничего не было.
Я вытянулся во фронт и отрапортовал.
Кутепов подал руку.
– Прошу садиться…
Я посмотрел ему в глаза и никак не мог узнать в этом генерале того громовержца, которого часто предпочитают обходить за несколько кварталов, лишь бы не встречаться с ним.
– Я посылаю вас в Константинополь, – сказал он. – Вы осветите в Константинополе нашу жизнь. Ведь о нас говорят, что здесь что то вроде дисциплинарного батальона…
Я ознакомил его с тем, что, по моему мнению, важней всего было бы внушить: чтобы нас признали другие, необходимо прежде всего признать самих себя.
– Очень, очень хорошо, – сказал Кутепов. И продолжал: – Прошу вас обратить внимание на следующее. Наша задача соединить армию. В согласии с Главнокомандующим я прошу вас как можно сильнее распространить, что всех, оставшихся не в Галлиполи, мы не считаем изменниками и будем всегда рады их возвращению…
Разговор шел дальше. Вспомнили о крещенском параде. И вдруг, слегка улыбнувшись, он спросил:
– Скажите по правде, чувствуете ли вы в городе какую другую власть, кроме нашей?
Я принужден был согласиться, что это правда. Теперь стушевались и греки и французы.
Генерал Кутепов простился. Я вышел из кабинета. В сенях, которые служили приемной, было много военных, ждавших очереди. И выходя оттуда, я вспоминал этого грозного генерала, с которым только что говорил в первый раз в жизни. Я чувствовал к нему искреннее расположение. Неужели подкупил меня милостивый разговор власти? Нет, этого не было. Мы понимали друг друга с полуслова. У нас была общность взглядов, потому что по духу я стал военным. И я – общественный деятель, понимающий дух революции, понимал генерала, который этот дух революции отрицал. Я понимал потому, что стоял перед ним, так же как и он, безгранично любящий Россию.
Поездка в Константинополь. Встреча с общественными деятелями. Оживленные дебаты об отношении к «Русскому Совету». Открытие Русского Совета. После открытия кн. Павел Долгоруков представляет меня Главнокомандующему. Его приказание прибыть на «Лукулл». Первая встреча с Главнокомандующим на яхте. Тяжелое впечатление от Константинополя. Возвращение в Галлиполи.
30 апреля. Я чувствую, что наступает момент, когда трагедия наша разразится кровавым финалом. Решено изолировать Врангеля от армии, чисто по-большевистски натравить подчиненных на начальников и окончательно армию распылить.
Может быть, скоро смерть прекратит мой путь на Москву. И надо бы сжать себя в аскетических тисках, приготовиться к последнему подвигу. A я пьянствую. Вчера, в Страстную Пятницу, напился пьяным.
1 мая. Первый день Пасхи. A его нет. Не приехал. Вероятно, французы не пустили.
Светит солнце. Праздничный день. Праздничные одежды. И в свете солнца, и в улыбках весны чувствуется одно и то же:
– Его нет. Не пустили.
8 июня. Как хорошо чувствую я себя с нашими офицерами! Я сразу нашел тот тон, который сблизил меня со всеми. Если в солдатах я был дисциплинированным фейерверкером, который всегда сам ставил грань между собой и офицерами, то ожидали от меня, что теперь я буду тем степенным подпоручиком, который напомнит фигуру поручика Р. И случилось чудо: новый офицер оказался молодым корнетом. На наших товарищеских пирушках я не сижу хмурый, с осуждением и проповедью на устах: я весел, пью, со многими на «ты», дурачусь, как мальчик, и сам себе удивляюсь.
Я до сих пор не люблю грубого пьянства. Довольно пропивали Россию! Но легкие кутежи нужны в офицерской среде. Вино сближает людей. Сближает не на время, a оставляет свой след. И этот след идет дальше, за пределы попойки; он помогает дружнее переносить страдания – и я уверен, поможет когда-нибудь и в бою. Отрицать это огульно – значит не понимать военного быта.
Мы составляем одну семью, о которой Рябушинский пишет мне из Парижа: «Славная, несмотря на все, трижды славная и доблестная корпорация русского офицерства»…