Страница 14 из 45
Под влиянием этой мысли он побежал вперед, тщательно оберегая обеими руками пламя свечи. Все его помыслы, вся его жизнь в этот момент сосредоточились в этом крошечном, трепещущем пламени, готовом вот-вот потухнуть.
И, наконец, это случилось.
В первый момент Ханьвэнь растерялся и отчаяние овладело им. Он хотел идти, но поминутно наталкивался то на одну, то на другую стену. На минуту он совсем потерял представление о верхе, низе, правой и левой стороне и почти без чувств упал на пол.
Холод мокрого песка скоро привел его в себя.
К счастью, он вспомнил, что в последнее время он придерживался левой стороны. И теперь он лежал около самой стены. Придерживаясь за нее левой рукой, он встал и пошел дальше.
Скульптурные украшения давно уже кончились, и стена была почти гладкая, мокрая, холодная. Ханьвэнь подумал, не лучше ли ему вернуться? Но тут же вспомнил о категорическом запрещении Фахая и продолжал ощупью идти вперед. Голова его кружилась, ноги одеревенели, руки были покрыты ссадинами. Надежда совсем покинула его.
И вдруг среди окружающей его тьмы Ханьвэнь увидел светлую точку. Сначала он приписал это своему расстроенному воображению.
Он закрыл несколько раз глаза — но точка не пропадала… Как безумный, бросился он вперед, задевал о стены, спотыкался, падал, поднимался и опять бежал.
Точка быстро увеличивалась и скоро превратилась в пятно неправильной формы, через которое проникал дневной свет. Еще минута — и Ханьвэнь, отстраняя руками ветви кустарников, выскочил из какого-то отверстия на свет Божий.
Яркое солнце залило его лучами и совершенно ослепило. Когда его глаза немного привыкли к блеску яркого дня, он открыл их — и бешеная, животная радость овладела им. Он сделал несколько прыжков по склону холма, на котором находился — и остановился в неописуемом изумлении: солнце, во всем своем блеске и великолепии, медленно поднималось из-за пологих восточных холмов, поразительно знакомых по своей форме; а прямо перед ним расстилались хрустальные воды прелестнейшего в мире Западного Озера… Да, он очутился в Хан-чжоу, в «Небесном» городе!
В несколько прыжков Ханьвэнь достиг подошвы холма и бросился бежать вокруг «Одинокой Горы» по пустынной в этот ранний час, прекрасной, окопанной канавами дороге, называемой Бай-дао, «белой дорогой». Радости его не было пределов; бешеная жажда жизни овладела им. Ему хотелось обнять каждый камень, каждое дерево, слиться с окружающей чудной природой, весь мир вложить в свое сердце…
Он не заметил, как дошел до Проломанного Моста42, наверху крутой арки которого стояли две фигуры. Вид людей был так приятен Ханьвэню, что он бросился к ним. Быстро вбежав по каменной лестнице моста наверх — Ханьвэнь остановился, как пораженный громом: по одну сторону моста стояла Зеленая, а с другой стороны — радостная, со счастливыми слезами на глазах протягивала к нему руки его Сучжэнь.
Ханьвэнь ринулся было к ней; но — Фахай, Цзинь-шань, наводнение, разрушенный Чжэнь-цзян вдруг встали перед его мысленными очами…
— Опять ты, ведьма, на моем пути! — закричал он. — Уйди с моей дороги! Помни, что я не существую больше не только для тебя, но и для всего света! Больше я не поддамся твоему обману; я вернулся в Хан-чжоу только для того, чтобы искупить твои и свои грехи. Я удалюсь от мира и под черной рясой монаха ты не посмеешь больше искать прежнего легковерного Ханьвэня!
Сучжэнь горько зарыдала. Терзаемая ужасом после своего преступления, мучимая неизвестностью о судьбе дорогого ей человека, который, быть может, поплатился жизнью за ее проступок, она бежала в Хан-чжоу, чтобы избежать мести Фахая. Здесь, по крайней мере, все ей напоминало о первых счастливых днях ее встречи с Ханьвэнем… Каждый день она с Зеленой бродила около озера Си-ху, вспоминая каждое слово, каждый жест дорогого ей человека и не смея мечтать о встрече с ним.
В этот день с раннего утра какая-то таинственная сила неудержимо влекла ее к Одинокой Горе.
Увидев Ханьвэня, все существо ее переполнилось невыразимой радостью. Никогда еще она не испытывала такого счастья…
И вдруг его резкие слова и тяжелые обвинения, как камни обрушившейся горы, придавили, смяли ее; горячая волна крови облила ее сердце, — она едва не закричала от боли и горя.
— Ханьвэнь, Ханьвэнь, остановись! — рыдала она. — Пойми же, что все мои ошибки, все мои проступки происходили только от моей любви к тебе! Я хотела дать тебе благополучие и счастье! Не только себя, — я весь мир готова была принести тебе в жертву! И никогда я не хотела обмануть или обидеть тебя, — я все делала только для твоей же пользы. И сегодня, когда небо сжалилось над моими слезами и вернуло мне тебя, — ты хочешь покинуть меня, твою преданную жену, и твоего ребенка. О, господин Сюй, господин Сюй!..
Ханьвэнь никогда не мог равнодушно наблюдать слез жены. Теперь же, когда после ночных испытаний жажда жизни властно заговорила в его сердце, когда он увидел преданную ему прекрасную плачущую женщину, которая — он только теперь это заметил — готовилась скоро сделаться матерью, — он не выдержал. Ведь он тоже очень ее любил…
Махнув рукой на все прошлое, на Фахая и на свои обеты, Ханьвэнь бросился к Сучжэнь, схватил ее на руки и как перышко понес в свой старый дом.
Жизнь их была так полна, так спокойна и счастлива, что все пережитые испытания казались обоим давно виденным, тяжелым сном.
С помощью денег, которые Сучжэнь сберегла от времен их благополучия в Су-чжоу, они опять открыли аптеку на Большой улице; здесь, затерянные в громадной людской толпе, они считали себя в большей безопасности от всяких волшебников, монахов и духов. Они хотели начать новую жизнь — жизнь простых, заурядных людей.
И здесь свершилось великое для Сучжэнь событие: она родила прелестного, крепкого мальчика, которого назвали Сюй-ши-лин. Но другое, детское, имя ребенка, было гораздо приятнее для слуха родителей: иначе, как «Спящий Дракон», никто его не звал.
Миссия Белой Змеи на земле была выполнена…
XX
Прошел месяц со времени рождения ребенка, и для мальчика наступил первый торжественный день в его жизни. В этот день, который называется «мань-юэ», ребенку в первый раз обрили голову и торжественно объявили его детское или «малое» имя43. По обычаю, к родителям собрались все родные и знакомые Ханьвэня. Кто принес серебряное выпуклое изображение Шоу-сина (бога долголетия) на шапку ребенка, кто — серебряную дощечку ему на шею, со счастливой надписью, кто — игрушку. Счастливый Ханьвэнь и гордая своим «Спящим Драконом» Сучжэнь приветливо принимали гостей, и, высоко поднимая обеими руками перед каждым новым гостем крошечную чашечку с рисовым вином, приглашали его за стол, указывая поставленной чашечкой место каждого.
Гости пили, ели и высказывали искренние пожелания счастья отцу, матери и Спящему Дракону.
Вдруг отворилась дверь и вошел — Фахай…
Когда злодеяния Белой Змеи переполнили чашу долготерпения великого Будды, он велел Фахаю наказать ее, когда ее ребенку исполнится месяц. Но, чтобы защитить своего верного служителя от злобы Змеи, которой помогали могущественные духи и древние боги, Совершенный дал ему волшебный кубок. Ничто не могло противиться воле человека, обладающего священным кубком, в котором была заключена частица силы самого Будды. Волшебная сила кубка была настолько велика, что ей не могло противиться даже могущество ни одного из древних Бао-бэй44.
Узнав, что сыну Ханьвэня исполнился месяц, Фахай взял свой кубок и перенесся в Хан-чжоу.
При появлении незнакомого монаха, гости были удивлены, Ханьвэнь же — страшно поражен: все его прошлое, которое он считал совершенно забытым, встало теперь перед ним во всей своей подавляющей реальности.
Но только одна Сучжэнь сразу поняла весь ужасный смысл этого посещения. Как мертвая, без движения, с широко раскрытыми, устремленными на Фахая глазами, сидела несчастная женщина, и только толстый слой белил и румян скрывал смертельную бледность ее лица45.