Страница 7 из 45
Потрясающий документ. Как живо выступают из его скупых слов лицемерное позерство царя и благородное мужество генерала-декабриста.
В депеше царя, адресованной отказавшемуся от престола брату Константину (от 23 декабря 1825 года), есть такие слова:
«Я жду Михаила Орлова и Лопухина, которые уже должны быть арестованы; арестованные во второй армии — самые важные главари».
11 января 1826 года Николай писал в Варшаву тому же Константину:
«Якубович только что изобличен; он признался в намерении убить нашего ангела (то есть Александра I. — В. О.), и Орлов это знал!»
А 14 июня 1826 года Константин отвечал Николаю:
«Одно меня удивляет… поведение Орлова и то, что он как-то вышел сух из воды и остался непреданным суду».
Да, Михаилу Орлову грозила жестокая кара. Но его брат Алексей, сделавшийся первым другом царя — он повел свой полк на восставших, — на коленях умолил императора простить Михаила.
Орлова выпустили из крепости, разжаловали и выслали под надзор полиции в его калужскую деревню. Лишь в 1831 году тот же брат Алексей исхлопотал ему разрешение жить в Москве. Декабрист поселился в доме Шубиной на Малой Дмитровке.
Старая столица, по свидетельству одного из биографов Орлова, окружила его почетом и уважением, как генерала Ермолова, как Чаадаева, как других талантливых людей, у которых николаевский режим отнял возможность деятельности.
Вот тогда-то, в 1831 году, и навестил здесь Орлова Пушкин. О чем они говорили? Увы, прямых свидетельств не сохранилось. По всей вероятности, они вспоминали и «Арзамас», и более позднее время — свои бессарабские встречи. Пушкин, высланный царем в Молдавию, жил в Кишиневе и часто бывал в доме Орлова, открытые обеды которого славились на весь город. Поэт, несомненно, посещал не только эти официальные обеды, но и некоторые собрания декабристов. Косвенное тому доказательство — слова Вигеля:
«На беду попался тут и Пушкин, которого сама судьба всегда совала в среду недовольных».
Одно из таких собраний должно было особенно врезаться в память Пушкина, — оно, впрочем, происходило не в Кишиневе, а в загородной Каменке, куда поэт приехал по приглашению своих друзей, братьев Давыдовых. Об этом сохранилось ценное и любопытное воспоминание декабриста Якушкина, который, в частности, рассказывал о том, как декабристы решили убедить Пушкина, что никакого тайного общества не существует.
«Орлов предложил вопрос: „Насколько было бы полезно учреждение Тайного Общества в России?“ Тут Якушкин начал доказывать, что в России невозможно существование тайного общества, которое было бы хоть сколько-нибудь полезно. Раевский стал ему возражать. Якушкин спросил у Раевского, серьезно ли он говорит и присоединился ли бы он к такому обществу, если бы оно существовало. Раевский ответил, что присоединился бы. „В таком случае давайте руку“, — сказал Якушкин. Раевский протянул руку, но Якушкин расхохотался, сказав: „Разумеется, все это только одна шутка“. Собравшиеся засмеялись, кроме А. Л. (А. Львова. — В. О.), рогоносца величавого, который дремал, и Пушкина, который был очень взволнован; он перед тем уверился, что Тайное Общество или существует, или тут же получит свое начало, и он будет его членом; но когда увидел, что из этого вышла только шутка, он встал раскрасневшись и сказал со слезой на глазах: „Я никогда не был так несчастлив, как теперь; я уже видел жизнь мою облагороженную и высокую цель перед собой, и все это была только злая шутка“. В эту минуту он был точно прекрасен».
Как часто, наверно, вспоминал Пушкин этот эпизод. Ведь вскоре он узнал, что тайное общество действительно существовало, что на Сенатской площади произошло восстание, а потом казнили пятерых, а других декабристов сослали на каторгу… Трудно себе представить, чтобы в кабинете Орлова на Малой Дмитровке он не вспомнил собрания в Каменке.
А может быть, он с улыбкой вспоминал и свои кишиневские дуэльные «проказы», отлично знакомые Орлову. Однажды в биллиардной комнате кишиневского городского сада, разгоряченный жженкой, Пушкин сказал что-то дерзкое Федору Орлову, брату Михаила. Тот назвал его школьником, а друг Орлова — Алексеев — добавил, что провинившихся школьников наказывают. Пушкин вспыхнул и тотчас вызвал обоих на дуэль. Товарищ всех трех и сам отчаянный стрелок и дуэлянт, подполковник Липранди наутро примирил их.
Но все же Пушкин в Кишиневе стрелялся, и дважды. Раз — с офицером штаба Зубовым, причем спокойно ел черешни под дулом пистолета. В другой раз — с полковником Старовым во время метели. Сначала стрелялись на 16 шагов, потом — на 12, и оба промахнулись.
А что говорил Орлов Пушкину? Вполне вероятно, он делился своими идеями об организации первого на Москве художественного класса, в основание которого вкладывал столько энергии. «Художественное образование общества, — убежденно скажет он вскоре, — есть дело государственное и одно из самых вернейших средств к достижению истинного и полезного просвещения. Живопись есть также язык, и язык красноречивый, выражающий много истин для тех, кои умеют его понимать и им говорить».
Кипучая энергия Орлова, привлечение им в художественный класс живописцев Тропинина и Рабуса явились первой стадией организации прославленного впоследствии Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Василий Тропинин, который написал портрет Пушкина с перстнем, тоже мог упоминаться в беседах Пушкина и Орлова в доме на Малой Дмитровке.
Встреча эта состоялась вскоре после того, как Михаилу Федоровичу в мае 1831 года было разрешено поселиться в Москве. А 14 мая датировано свидетельство, выданное Пушкину на выезд из Москвы в Петербург, 15-го он уже уехал, следовательно, он посетил Орлова между 10 и 14 мая.
Если о характере этого свидания мы можем только гадать, то о проходившей тут в 1834 году встрече 22-летнего Александра Герцена с Орловым существует более ясное представление. Через много лет в «Былом и думах» Герцен ярко воссоздал этот эпизод.
Полиция арестовала ближайшего друга Герцена — Николая Огарева. Встревоженный Герцен немедленно поехал к знакомому влиятельному лицу — князю В. П. Зубову на его роскошную дачу за Воронцовым полем. Тот когда-то сидел в Петропавловской крепости по делу 14 декабря, был отпущен, теперь служил, имел большое влияние на генерал-губернатора князя Голицына. Герцен дождался Зубова. Тот, узнав, в чем дело, перепугался и не только отказался помочь, но и «посоветовал» даже не называть губернатору имя Огарева. Вернувшись, Герцен нашел записку от Михаила Орлова, которого тоже немного знал, с приглашением на обед. С мыслью об Огареве он поехал на Малую Дмитровку.
«Он был очень хорош собой, — описывал Герцен Орлова в „Былом и думах“, — высокая фигура его, благородная осанка, красивые мужественные черты, совершенно обнаженный череп, и все это вместе, стройно соединенное, сообщало его наружности неотразимую привлекательность. Его бюст — pendant (под стать. — В. О.) бюсту А. П. Ермолова, которому его насупленный, четвероугольный лоб, шалаш седых волос и взгляд, пронизывающий даль, придавали ту красоту вождя, состарившегося в битвах, в которую влюбилась Мария Кочубей в „Мазепе“».
Герцен дает и психологический портрет декабриста: «Бедный Орлов был похож на льва в клетке. Везде стукался он в решетку, нигде не было ему ни простора, ни дела, а жажда деятельности его снедала».
Александр Иванович вспоминал, что обед был большой и поговорить с Орловым сразу ему не удалось. Ему довелось сидеть рядом с Николаем Раевским — братом жены Орлова. Он спросил его, может ли и захочет ли Орлов что-нибудь сделать для Огарева.
— Тут нет места хотеть или не хотеть, — отвечал он, — только я сомневаюсь, чтоб Орлов мог много сделать; после обеда пройдите в кабинет, я его приведу к вам. Так вот, — прибавил он, помолчав, — и ваш черед пришел; этот омут всех утянет.
Расспросивши Герцена, Орлов написал князю Голицыну и просил того устроить свидание Герцена с Огаревым.
«С тяжелым сердцем оставил я Орлова, — рассказывал Герцен. — И ему было нехорошо. Когда я ему подал руку, он встал, обнял меня, крепко прижал к широкой груди и поцеловал».