Страница 34 из 45
«Чудь (т. е. странный и чужой) народ-дикарь, живший, по преданию, в Сибири и оставивший по себе одну лишь память в буграх (курганах, могилах); испугавшись Ермака и внезапу явившейся с ним белой березы, признака власти белого царя, чудь или чудаки… вырыли подкопы, ушли туда со всем добром, подрубили стойки и погибли. Чудь, вообще чудское, финское племя, особенно восточное… Чудь белоглазая! Чудь в землю ушла! Чудь живьем закопалась, чудь под землей пропала!»
Увы, из книг и статей я тоже ничего не мог узнать о судьбе чуди. До сих пор понятие это окружено дымкой таинственности. Некоторые из исследователей склоняются к тому мнению, что именем чуди народ русский, как об этом говорит и Даль, называл всю совокупность сибирских народов, оттесненных в давние времена царскими войсками в непроходимые топи и болота севера. Это были, в частности, предки нынешних коми-пермяков. Можно предположить, что какая-то их часть еще в незапамятные времена ушла с Северного Урала и Прикамья (где существовал культ Мяндаша, человека-оленя или человека-лося и где в честь его создавались сульде) на далекий север и северо-запад. Перебравшись через Белое море, эти народы поселились на малодоступном тогда Кольском полуострове. Их далекие потомки и есть современные лопари; потому-то старики и вспоминают Мяндаша и передают из поколения в поколение сказания о нем. А бляшки выразительно иллюстрируют сказания их прадедов с Прикамья. Конечно, миграция — переселение народов — захватывала широкие пространства. Не поможет ли тут топонимика — наука, объясняющая происхождение географических названий? Ведь не в каких-нибудь других местах, а именно в северных и северо-западных районах, то есть на перепутьях этого движения, находится и Чудское озеро, и город Чудово.
И вот пока я так рассуждал, произошло новое «пермское чудо». В витрине новых поступлений библиотеки я увидел большеформатную книгу «Пера — богатырь с берегов Лупви». Привлекало ее оформление. Взяв книгу с полки, я прочел на титульном листе: «Повесть В. Муравьева по мотивам фольклора народов коми». И вновь увидел… знакомые бляшки, точнее, рисунки на темы сульде, — их талантливо выполнил пермский художник А. П. Зырянов.
Я разыскал Александра Петровича. Он смугл, черноволос, с узким разрезом глаз на несколько продолговатом, отнюдь не монголоидном лице. Считает себя коми и очень интересуется искусством предков, высоко ценит его за лаконизм и выразительность.
— Может быть, на взгляд некоторых читателей, — говорит Зырянов, — бляшки не имеют непосредственного отношения к этой повести. Но другой, более вдумчивый и знающий, почувствует органическую сращенность их с образами природы «Пера-богатыря». Наши предки видели живую душу во всех проявлениях природы, умели общаться с ней более тесно, чем мы, хотя временами и побаивались ее. Думая об иллюстрировании повести о Пере, я решил, что творческое переосмысление удивительных по мастерству и по своеобразию мировидения бляшек чудских литейщиков будет вполне оправданным. Кстати, среди художников Перми звериным стилем увлекаются и другие. Вот эта бляшка так понравилась нашему талантливому скульптору Екубенко, что он выполняет по мотивам ее огромную чеканку — декоративное украшение одного из зданий города.
Я долго любовался рисунком бляшки, уже знакомой мне по музею: круглое женское лицо с диадемой и четырьмя отходящими от нее девичьими головами.
— Наши мастерицы, — продолжал Зырянов, — с успехом выполняют в чудских традициях художественно-бытовые вещи, ковры, полотенца, скатерти. Увлекается этими мотивами и способная пермская керамистка Р. Шевякова — она придумала что-то оригинальное… Вот если бы наши организации вроде Ювелирторга были более инициативны, сколько изумительных изделий мы стали бы изготовлять по этим красивым образцам и необыкновенным сюжетам… Кстати, слыхали вы что-нибудь о Золотой бабе?.. Слыхали? Так вот, мы с Екубенко думаем, не ее ли изображала сульде с диадемой? Хотя некоторые музейные работники и склонны считать этот женский лик с девичьими головками божеством Камы с пятью ее притоками… Ну, я вижу, все это вас заинтересовало. Если это так, советую обратиться к нашему старейшему журналисту Борису Никандровичу Назаровскому.
На окраине города в доме-новостройке дверь открыл очень высокий и худой человек с небольшой седеющей светло-русой бородкой. Он сказал, что совсем нездоров. Извинившись, я уже хотел уйти, но он все же спросил о цели моего прихода. И когда я ответил, сразу оживился.
— Я, правда, не специалист, а всего лишь бывалый человек. Но кое-что могу, пожалуй, рассказать и о Золотой бабе. Вы пейте пока чай, а я пороюсь в своих записях.
Минут через десять, вооруженный пожелтевшими выписками, Назаровский начал:
— Здесь у меня выдержка из послания митрополита Симона от 1510 года. В нем говорится, что пермяки поклонялись Золотой бабе. А известный путешественник Герберштейн далее указывает место: правый берег Оби. Обратите особое внимание на чрезвычайно интересные, по моему мнению, слова Герберштейна: «Там (т. е. около Золотой бабы) поставлены какие-то инструменты, издающие постоянный звук, вроде трубного».
Назаровский отхлебнул черного чаю и продолжал:
— Известно ли вам, что ценнейшие сведения о нашем севере, хотя и полулегендарного свойства, хранятся в норвежских сагах? Вот поистине ценный кладезь для филологов, историков, романтиков! Так вот, одна из саг рассказывает, что норвежцы-разбойники Тотер и Карл — а дело было в XI веке — решили ограбить некий истукан Иомалу близ города Кельмкар. Вам ничего не говорит это название, Кельмкар?
— Холмогоры?
— Верно! Но особенно замечательно, что в этой норвежской, а некоторые историки называют ее даже мурманской, саге, — говорится, что разбойники испугались страшного шума и треска, исходящего от истукана, и без оглядки бросились наутек. Опять этот шум и треск! Но ведь Золотая баба Герберштейна стояла не в Холмогорах, а на Оби! Впрочем, мы еще вернемся к вопросу о шуме и местоположении божества. А теперь порассуждаем, что такое истукан Иомала.
Я смотрел на Бориса Никандровича и думал о том, где и как он мог приобрести такие уникальные знания. А он, как бы прочитав мою мысль, заметил:
— Чем только не приходилось мне как газетчику заниматься на своем веку… И на бытовые темы писал, и на хозяйственные, всякие там фельетоны о склочниках… Но рад, что некоторые записки и наблюдения иного рода хоть кому-нибудь пригодятся. Сам-то я вряд ли уже успею что-либо опубликовать на интересующую вас тему… Итак, что же такое истукан Иомала? Вы не знаете зырянского языка? То-то и видно, а то сразу догадались бы. Когда старик зырянин сердится на свою жену, обязательно выругается: «Иома-баба кадь льок». Что означает «зла, как Иома-баба». Я почти уверен, что Иома-баба и есть Иомала — Золотая баба… А теперь давайте взглянем хотя бы мельком на нее. К огромному для нас огорчению, ее темный лик норвежские «путешественники» как следует не рассмотрели, саги чаще описывают то, что больше всего привлекало грабителей:
«Наружность храма была обложена золотом и алмазами, которые освещали всю окрестность. На истукане было ожерелье в несколько фунтов золота, венец на голове осыпан драгоценными камнями, на коленях стояла золотая чаша такой величины, что четверо богатырей могли утолить из нее жажду. Ценность его одежды превышает богатейший груз трех кораблей, плавающих по морю греческому».
Но вернемся все же, — продолжал Назаровский, — к вопросу о местопребывании, если так можно выразиться, царского двора Золотой бабы. Холмогоры или Обь? А может быть, все-таки у нас, на Пермской земле? Ведь в «Житии преподобного Трифона Вятского» прямо говорится, что местонахождение главной кумирни было «кладбище остяцкое или жертвище идольское», так называемое Гляденовское городище на берегу Камы, ниже Перми, «куда, — читаю отрывок из жития, — от всех стран и с рек, и с Печоры и с Силвы и с Обвы и с Тулвы князи их и с ними мнози языцы со всеми своими улусы ту воедино место съезжахуся». Здесь стояло «идолжертвенное древо, глаголемое ель». Исполинское древо было видно с реки Камы: «бе бо величайше прочих древес, толстота бо его бе кругом полтрети сажени, а ветвие его в длину по четыре сажени и вящще».