Минус тридцать

– Ну что ты так расстраиваешься? – продолжал Борецкий, мягко, но настойчиво провожая Манецкого до дверей. – Съездишь в крайнем случае, отдохнешь. Ты знаешь, какие девочки будут? Молоденькие лаборанточки из второго корпуса. Сам бы подбирал, лучше бы не выбрал, – откровенничал Борецкий, показывая неожиданно хорошее знание списка. – Тряхнешь стариной, – подмигнул он Манецкому, – помнишь, как в Казахстане. Хорошее времечко было…

Заведующий кафедрой, Яков Львович Рентин, быстро остановил излияния Манецкого.

– Виталий Петрович! Я сам сегодня первый день. Это решение принял Владлен Осипович, он оставался на хозяйстве. Я вначале тоже несколько удивился, но его доводы меня убедили. Действительно, такая ситуация, что просто некого послать. Все молодые сотрудники там побывали, а вас, вы не можете этого отрицать, мы берегли, не трогали, входили в ситуацию. Мы же должны соблюдать справедливость! Да и основные занятия у вас именно на втором курсе, который отправляется на сельхозработы, а на оставшиеся мы вам замену найдем, так что кому-то и здесь несладко придется.

– А что лаборантки? – на полуслове прервал он предложение Манецкого. – Мы же не можем оголить студенческие практикумы. Это нас, преподавателей, заменить можно, нас много, а лаборантку… Только одна более или менее свободна, из вашего практикума, ее-то и хотели первоначально послать, но, понимаете ли, не может она ехать, причина у нее уважительная, очень уважительная, справку представила, вот так получается. А за перевод не беспокойтесь, когда это мы рукописи вовремя представляли, да и вообще я до середины ноября занят, оставшиеся главы все равно редактировать не могу, так что все вы прекрасно успеете, – отмел он последний аргумент Манецкого. – Ну что вы так расстраиваетесь? Отдохнете, подышите свежим воздухом.

– Я два месяца на даче свежим воздухом дышал, – угрюмо пробурчал Манецкий.

– Так это вы в конуре дышали, а сейчас на воле побегаете, – Манецкому показалось, что заведующий кафедрой подмигнул. – Так что, Виталий Петрович, ни о чем не думайте, поезжайте домой, собирайтесь. Ждем вас через месяц. А может быть и раньше. Если удастся найти замену – сразу пришлем. Да, несомненно, замену найдем, и двух недель там не пробудете. Так что – счастливого пути!

Ольга была несказанно поражена, увидев Манецкого, идущего по дорожке к дому. Верная своей женской природе, которой свойственно во всех отклонениях от привычного распорядка жизни видеть предвестников несчастья и бед, Ольга, не дожидаясь мужа, сдавленно вскрикнула:

– Что случилось? Мама?.. Отец?..

– Да уймись ты! Все в порядке, если не считать того, что меня посылают на картошку. Завтра, – раздраженно ответил Манецкий.

– Вот вечно у тебя так! А о нас ты подумал? Как я тут с двумя детьми малолетними? Конечно, кроме тебя, дурака, никого не нашлось. Всегда тобой все дыры затыкают, а ты молчишь, молчишь и ножкой шаркаешь. Где твой хваленый Борецкий? А разлюбезный Яков Львович, который одной рукой вписывает свое пархатое имя на титульный лист книги, которую ты за гроши переводишь, а другой посылает тебя в колхоз, к черту на выселки? Чего ты молчишь? Я, кажется, с тобой разговариваю! Тебе уж и сказать нечего?!

Ольгины словоизлияния продолжались долго, несвойственно даже ей долго. Манецкий, понимая, что это необходимая разрядка за секунды женского страха, отмалчивался, не желая подбрасывать дрова в угасающий костер, и беспрерывно сновал по дому и участку. И без слов было понятно, что сегодня надо срочно перебираться домой в Москву, а, значит, требовалось убрать все, что могли сломать и разбить поселковские мальчишки или унести их более расчетливые отцы, из года в год выходившие на дачный промысел сразу же после отъезда хозяев. Манецкий снял электрический насос с артезианской скважины, умывальник с раковиной, гамак, качели и бельевые веревки, убрал в сарай скамейки, шланги и двухсотлитровую бочку для воды, подремонтировал и наглухо закрыл ставни на окнах, сходил, не поленился, к соседу-алкоголику и отнес ему все собранные на даче пустые бутылки, перетащил с веранды в комнаты холодильник «Север», черно-белый телевизор «Рекорд» и старый магнитофон «Аккорд», честно послужившие в городской квартире и доживающие свой нескончаемый век на даче, вытесненные капризными детками-акселератами.

Не забыл он и о завтрашнем отъезде: затолкал в рюкзак теплую болоньевую куртку, заношенный до неопределенного мутно-зеленого цвета, но по-прежнему сохраняющий тепло свитер – неизменного спутника его выездов на природу еще со студенческих лет, старую отцовскую фетровую шляпу, не замочившую подкладку во всех выпавших на ее долю дождях, и вытертые «Супер Райфл» с большой кожаной заплатой на самом уязвимом для джинсов месте. Сверху к рюкзаку Манецкий приторочил вложенные один в другой сапоги – отцовские же, хромовые, оставшиеся еще с послевоенных лет, когда отец дослуживал свой офицерский срок в Австрии.

Домой приехали поздно, уже в темноте. Петька, соскучившийся за трехмесячное отсутствие по городской квартире, стал сразу же выгребать из всех углов свои игрушечные богатства, но был, невзирая на громкие протесты, препровожден в ванную; в последний момент он успел зацепить подвернувшийся под руку катер и только после этого смирился с грядущей неприятной процедурой. Колька бросился примерять новую школьную форму, долго ныл, возмущаясь длинными рукавами и штанинами, и, вертясь перед зеркалом, все подворачивал их на свой вкус; для успокоения старшего сына матери пришлось, крича через дверь ванной, пообещать купить ему новый ремень с большой металлической пряжкой с изображением ковбоя и пришить потайной карманчик на новый пиджак, Манецкий отделался значком советско-французского семинара, который был немедленно нацеплен на форму.

Наблюдая за Колькиной суетой, Манецкий вспомнил о том, какой сегодня день, включил в комнате все лампы и сфотографировал сына как тот был, с не застегнутым пиджаком, из-под которого виднелась не первой свежести майка и торчали острые ключицы, с одним длинным рукавом, с едва выглядывающими кончиками пальцев, и другим, подвернутым до запястья. Потом сфотографировал и Петьку, в пижаме, взъерошенного после мытья и чуть не заснувшего, сидя на кровати, во время съемки.

– Пусть будут такими, для разнообразия, – подумал Манецкий и пришел даже в веселое расположение духа.

Ближе к полуночи, после ванной и окончательных сборов, Манецкий рассказал жене в череде других институтских новостей и об отставке Ады Соломоновны. Поднаторевшая в мелках интригах Ольга сразу же выдала законченную интерпретацию сегодняшних событий.

– Потому тебя и посылают. И никакой тебе замены не будет. А за этот месяц ваши жидомасоны проведут Липовича при полном одобрении всего трудового коллектива. И сидеть тебе еще пять лет в ассистентах, и шибать деньги на всех углах. Растяпа ты, растяпа и лопух, – но прозвучало это беззлобно и устало, как рокот уходящей грозы.

– Вероятно, ты права. Я не задумывался. Надоело все это. Наплюй и забудь. А зарплата… Что зарплата? Хоть профессорскую сейчас дай, все одно – хватать не будет. Может быть, и больше, чем сейчас, хватать не будет. Так что – наплевать и забыть.

Ольга промолчала, но не преминула чисто по-женски выразить свое недовольство: когда легли в кровать, она повернулась спиной к потянувшемуся было к ней мужу и пробурчала что-то об усталости и ненасытных эгоистах.

Манецкий попробовал напомнить, что уж три дня, как ничего не было, и неизвестно, сколько еще не будет; не дождавшись никакого знака, он провел рукой вверх по бедру, задрав ночную сорочку почти до пояса, но Ольга, дернувшись всем телом, недовольно сбросила его руку, подтянула согнутые в коленях ноги к животу, по-хозяйски расположила свой центр тяжести в центре кровати и окончательно затихла. Манецкому ничего не оставалось, как обиженно повернуться к стене. Обнаженное тело жены жгло через сорочку и раззадоривало, отгоняя столь желанный и необходимый сон. Он скинул с себя свою часть одеяла, проложил его защитным валиком и вытянулся вплотную к стене на оставшемся на кровати месте.