Древо жизни

– Можно и без Соломона. Завтра Борис Яковлевич устраивает очередную показушную презентацию. У меня есть пригласительный билет. Могу провести и даже познакомить.

Северин безуспешно пытался убедить себя, что радость от успешного продвижения дела превалирует над предвкушением завтрашней встречи с Наташей. Борьба этих двух чувств заслонила от него на минуту все остальное.

– Очень обяжете! Буду счастлив! – сказал он и поспешил уравновесить последнее: – А этот Каменецкий, как он вообще?

– Что же мы так сидим?! – воскликнул Биркин. – Наташенька, свари, пожалуйста, кофейку и сообрази там что-нибудь.

Девушка послушно ушла на кухню, старик же поднялся, прошелся по кабинету, зачем-то поправил книги на столе, подошел к шкафу, достал бутылку коньяка.

– По рюмочке или вы за рулем? – спросил он.

– За рулем, но можно и по рюмочке, – ответил Северин.

– Вы что-то сказали по телефону о деле, – напомнил Биркин через несколько минут, перекатывая в руках пузатую рюмку.

– Ах да, конечно, – спохватился Северин и потянулся к портфелю.

Можно было бы не упоминать, что в этот момент в кабинет вошла Наташа с подносом, на котором дымились три чашки с кофе, стояла тарелка с наложенными в два ряда бутербродами с сыром и колбасой и блюдце с нарезанным лимоном.

– Вы, Евгений Николаевич, наверно, сегодня за своими поисками и не обедали, – сказала она, ставя поднос на столик так, что тарелка с бутербродами оказалась перед Севериным.

Биркину хватило одного взгляда на листок.

– А, Федоров! – воскликнул он.

– Да, действительно, там на обороте был штамп музея Федорова, – сказал несколько удивленный Северин, – а он кто был, этот Федоров, священник?

– Нет, что вы! Николай Федорович Федоров – великий русский философ, «Московский Сократ» по определению другого великого русского философа Сергия Булгакова, по основному месту службы библиотекарь Румянцевской, в будущем Ленинской, библиотеки. Жил во второй половине прошлого, черт, никак не привыкну, позапрошлого века. Создатель философии общего дела, впрочем, термин придумали его последователи, которые и опубликовали его труды, как водится, после смерти основоположника.

– И в чем же состоит это общее дело? – спросил Северин, более для поддержания разговора.

– В двух словах не скажешь! – Биркин привычно воодушевился. – Если, конечно, вы не удовольствуетесь определением «Учение о воскрешении» или, более развернуто, «Учение об объединении живущих сынов для воскрешения умерших отцов».

– Что-что? – спросил Северин, судорожно сглатывая.

– Из философии общего дела вырос весь русский космизм, пожалуй, крупнейший вклад России в сокровищницу философской мысли, – несся вперед Биркин, не обращая внимания на недоумение собеседника, – из всего, что дала Россия в двадцатом веке, с этим может сравниться только большевизм и художественный авангард.

– Я не являюсь страстным поклонником русского авангарда, – Северин, наконец, нашел в себе силы сформулировать нечто членораздельное.

– Обрати внимание, Наташа, на тонкость замечания Евгения Николаевича! – с какой-то радостью вскричал Биркин. – Из уважения к старому большевику он умолчал о своем несомненно отрицательном отношении к большевизму и в то же время тактично дать понять, что считает философию общего дела чушью собачьей! Так, Женечка, нельзя, это отрыжка юношеского максимализма! Всем вам, молодым, свойственно это пренебрежительное отношение к старикам, дескать, ничего-то мы не понимаем, что уж говорить о тех, кто жил в веке прошлом, недалеко ушедшем от каменного, ни тебе компьютеров, ни тебе мобильных телефонов с автомобилями. А вот как раз они-то и понимали, они видели общую картину мира, не замутненную суетливо снующими электронами и электромагнитными волнами. Между прочим, последователями Федорова были Вернадский, Циолковский, Чижевский…

Северин удивленно затряс головой, эти фамилии ему были, конечно, хорошо известны, но ассоциировались исключительно с научно-техническим прогрессом. Тут он, как говорится, включился и стал более внимательно слушать старика. Тот же неудержимо несся вперед.

– … многие его идеи развивали такие философы, как Соловьев, Бердяев, Булгаков, Флоренский, люди далеко не глупые, хотя для вас, возможно, и неавторитетные. Подождите минутку, я вам зачту одну цитатку, – Биркин подошел к среднему книжному шкафу, нашел нужный том, открыл его, пролистал первые страницы, судя по всему, предисловие, – нашел! Федоров – единственное, необъяснимое и ни с чем не сравнимое явление в умственной жизни человечества. Рождением и жизнью Федорова оправдано тысячелетнее существование России. Вот так вот, ни много ни мало! – воскликнул Биркин и вновь обратился к тексту. – В одном Федорове – искупление всех грехов и преступлений русского народа. Да-а! До таких восхвалений не додумались даже сталинские жополизы и убежденные последователи идей чучхе.

– Но вернемся к общему делу. Вся концепция строится на двух постулатах. Первый: основное зло человека – это смерть, с другой стороны, причиной зла в человеке, его жестокости, похотливости, лживости и тому подобного, служит осознание им своей смертности. Тезис, признаем, спорный, в обеих своих частях. Существует множество систем, которые рассматривают смерть как благо, как освобождение от тесной телесной оболочки, как преддверие райской жизни, переход в высшие сферы сознания и прочая, и прочая. Что касается второй части утверждения, то можно ведь сказать, что причиной всех добрых дел человека служит осознание им своей смертности. Зачем далеко ходить за примерами, христианство в значительной мере стоит на призыве: спешите делать добро, потом поздно будет!

– Второй постулат сводится к утверждению о неабсолютности смерти. Федоров писал, – тут Биркин еще раз пролистал книгу, нашел нужное место и продолжил лекцию, сверяясь с текстом: – Все, мы уточним, почти все философии, разноглася во всем, сходятся в одном – все они признают действительность смерти, несомненность ее, даже не признавая, как некоторые из них, ничего действительного в мире; самые скептические системы, сомневающиеся даже в самом сомнении, преклоняются перед фактом действительности смерти. Федоров, опять же уточним, не первый, провозгласил: смерти как окончательного бесповоротного уничтожения нет.

– Мягко говоря, неочевидно. Такое действительно надо постулировать, – сказал Северин.

– Женечка, вы, как мне кажется, не совсем правильно понимаете слово постулат. В строгом смысле, постулат – это положение, принимаемое без доказательства. Его очевидность или, наоборот, неочевидность здесь совершенно ни при чем. Поэтому математики никогда не употребляют слова «очевидно», отдавая предпочтение другому – «следовательно». Так вот, из постулата о неабсолютности смерти с неизбежностью следует возможность воскрешения умерших. И это стало краеугольным камнем учения…

– Но, Семен Михайлович, – горячо запротестовал Северин, – постулат постулатом, но ведь есть здравый смысл, есть опыт, я имею в виду, опыт всего человечества. А они говорят, что человек смертен, что вообще все смертно. Что же касается воскрешения, то это еще доказать нужно!

– Самое удивительное, Женечка, что практически недоказуема как раз абсолютность смерти и невозможность воскрешения. Для этого требуется бесконечно длительный опыт, в ходе которого для воскрешения будут испробованы все средства, какие существуют в природе и какие будут созданы человеком. И только когда все они приведут к отрицательному результату, тогда, в бесконечно далеком будущем, можно будет с большой долей вероятности сказать, что воскрешение невозможно. С другой стороны, возможность воскрешения доказывается чрезвычайно просто, достаточно всего одного удачного опыта, одного единственного прецедента. И такой прецедент имеется! Документально зафиксированный!

– И где же протокол? – улыбнулся Северин.

– Как где?! – изумился Биркин. – Евангелия! Иисус Христос воскресил Лазаря, не говоря уже о дочери Иаира и о сыне Наинской вдовицы.