Страница 20 из 29
Дважды объехав город, не меняя позы, то закрывая, то открывая глаза, привлекая тем самым внимание кондуктора, Виктор сошёл в центре, на главной площади, тем более что его начало подташнивать от предсказуемого пейзажа и медленной езды.
Ноги сами несли его по тенистому тротуару из привычки ходить. Цели не было. Взгляд лениво блуждал по безлюдной площади, окружённой зданиями сталинской архитектуры с арками и выкрошенной мозаикой на стенах, изображавшей не то серп, не то молот. Подростки, сидя на скамье возле фонтана, от скуки и избытка сил кричали необдуманные слова в воздух и высмеивали всё, что попадалось им на глаза. Когда Виктор в деловом летнем костюме проходил мимо них, обтирая лицо и шею белым платком, кто-то из подростков бросил ему вслед: “Тело идёт!” После чего раздался взрыв свежего хохота, как если бы фонтан вдруг очухался и выстрелил холодными брызгами в оцепеневшую высь. Но, в сущности, подростки были правы, и, быть может, Виктор не стал бы с ними спорить – то, что когда-то было живым человеком, стало телом, и оно действительно шло.
Застыв на перекрёстке, отрешённо наблюдая за миганием светофора, Виктор вдруг увидел, что ему кто-то машет с той стороны улицы, и, разглядев махавшего, понял, что оказался в ловушке. Сделать вид, что не заметил, и скрыться в ближайшие дворы было бы проще всего. Но как нарочно перед ним остановился вежливый старичок на “Москвиче” и ждал, пропуская пешехода. Виктор переменился в лице, натянул улыбку, кивнул старичку, выпрямил спину и пошёл навстречу старому другу.
Они сидели в ресторане “Мечта” неподалёку от главной площади и молча, подыскивая слова, ожидали заказ: два бокала “Балтики-семёрки”.
Артём по прозвищу Хайр был человек застенчивый, тихий, не склонный к ностальгическим бредням на тему, как хорошо было тогда и как хреново теперь. Он был рад встретить друга юности, пожать ему руку, чтобы кожей ощутить подлинность не его существования, но своего. Чтобы осознать: “То, что было когда-то мной, я вновь вижу в серых зрачках друга, в шраме на мочке левого уха от сорванной серьги, в его неизменной привычке свинговать пальцами по столу…” Когда жизнь шла под знаменем рок-н-ролла и Артём, попав в западню, вынужден был отвечать на философский вопрос: “Кто ты по жизни?”, он спокойно говорил – созерцатель, чем приводил в ступор даже матёрых уличных софистов. Может, поэтому били его значительно реже других, несмотря на дерзкий прикид. А если и били, то как-то отстранённо, мечтательно, без азарта и давали на дорожку закурить.
– Музыка тут говённая, – заметил Виктор, глядя в сторону зеркального бара, где одинокая блондинка, сидя за стойкой, скучающе цедила коктейль.
– Не “ГрОб”.
– Да уж, не “ГрОб”, – согласился Виктор. И, попав на одну волну, друзья вдруг весело рассмеялись.
Принесли холодное пиво. Виктор попросил официанта сделать музыку тише и, когда тот удалился, шутливо сказал Артёму:
– Забавно, забавно… Хайр – и вдруг лысый.
– Лето, я теперь каждый месяц голову брею, – Артём невольно провёл ладонью по голому черепу, где прежде красовался густой рыжий хвост, и добавил: – А ты, гляжу, располнел… и в очках.
– Есть такое… – застенчиво улыбнулся Виктор. – Слушай, ты как насчёт водки? Возьмём?
– Можно. Только у меня это… финансы…
– Забей. Не вопрос.
Виктор поискал взглядом официанта – на этот раз подошла улыбчивая девушка в цветных тату – и, прихотливо водя указательным пальцем по меню, сделал заказ. Он был привычен к ресторанной жизни, где днём проходили деловые встречи с клиентами, а по вечерам – знакомства со скучающими женщинами. Артём же чувствовал себя неуютно в людных местах, особенно если приходилось играть какую-либо социальную роль. Теперешняя мизансцена обязывала играть роль друга-нищеброда, испытывающего неловкость и в то же время радость от встречи с успешным, хорошо одетым приятелем. Понимая это, Артём внутренне удивлялся предсказуемости жизненных сцен, стараясь быть как можно естественнее в общении с другом. Но в “старании быть” – он видел – неуклонно, против воли проступала игра.
– Чем вообще занимаешься? – поинтересовался Виктор, ещё при встрече заметивший разбитые туфли и застиранную футболку Хайра.
– Я кукольник, – привычно защищаясь улыбкой, ответил Артём.
– Это как?
– Ну, кукол делаю для театра. Иногда кукловодов замещаю, если роли несложные. Веточек там разных, зверушек.
– Серьёзно?! – удивился Виктор. – Это тот кукольный театр под виадуком, в виде терема?
– Он самый.
Виктор умело разлил водку из пузатого графина. Друзья звякнули рюмками и выпили за встречу.
– Забавно, забавно… – разомлев от спиртного, душевно говорил Виктор. – Я ведь был в этом театре в детстве, с мамой ходил. Крошечный зал с деревянными креслами, чёрная ширма. Картонные избушки с запахом дешёвой краски… Я ещё понять не мог, откуда гром берётся и вспышка, когда Яга в царевну превращается. Думал, по-настоящему всё…
– Так и есть, – морщась и занюхивая хлебом, кивнул Артём.
Наступила минута того русского благодушия, когда неудержимо хочется спасти мир от зла или задушить друга в объятьях. И если бы не преграда в виде широкого стола, разделявшая чужих, в сущности, людей, сведённых случайностью, то Виктор бы так и сделал – обнял друга.
– На самом деле всё просто: вспышка магния и удар палкой по стальному листу, – раскрыл тайну кукольник.
– Это ты зря, – огорчился юрист. – Вменяю тебе психическую травму детства, нанесённую в зрелом возрасте.
Посмеиваясь, они выпили ещё по одной.
– Знаешь, а я чуть было следаком не стал, – начал Виктор, жуя. – То есть стал на какое-то время. Мне даже корочки выдали. Полазил с месяц по городским трущобам, насмотрелся достоевщины всякой: дети убивают родителей, родители – детей. То квартиру не поделили, то кредиты не погасили, а чаще всего – по пьяни. И уволился. Так спокойнее. Работаю тихо-мирно в адвокатской конторе, на жизнь хватает…
– Не коллектором?
– В смысле? А-а… Нет, это другое ведомство. Долги, что ли, какие есть?
– Алименты.
Виктор не сразу нашёлся, что на это ответить. Он считал, что Артём, как и многие из его прежних друзей, живёт с родителями, работает где придётся, без прицела на карьерный рост. Теперь вот выяснилось, что Хайр – кукольник. Нет, творчество, конечно, дело хорошее. Он и сам когда-то пописывал стишки и рисовал чёрной краской на стенах. Но разве этим проживёшь? Тем более если семья. Приходилось по-новому смотреть на человека, как бы друга, успевшего жениться и развестись, который в его памяти всё ещё тряс огненным хайром со сцены и посылал недовольных “доро́гой на”.
– Когда успел? – растерянно спросил Виктор.
– Долгая история…
– Удивляешь, дружище. Давно в разводе?
– Второй год… Да обычные дела, ничего удивительного. Давай хряпнем, – странно оживился Артём.
Закусив ломтиком колбасы, Виктор снова посмотрел в сторону бара, но блондинки за стойкой уже не было. Бармен услужливо разливал коньяк; два солидных мужика в патриотичных футболках, вертясь в креслах, громко обсуждали футбольный матч. “Значит, не дождалась, – подумал Виктор. – Возьмёт дешёвого вина, придёт в пустую квартиру, снимет с себя одежду и станет мечтать…”
– Ты когда уехал, я ведь тоже решил из города свалить, – торопливо, изредка взглядывая на приятеля, заговорил Артём. – Тусовка к тому времени разбрелась. Кто женился, кто спился, большинство разъехалось по стране. В принципе, понятно: ловить в этом городе нечего, кроме мух.
Виктор понимающе улыбнулся.
– Знакомые позвали меня в Питер. Ну, я и поехал. Романтика, чё. Силы ещё были, амбиции. Думал, художником крутым стану, выставляться буду. Короче, послонялся я год по впискам – без работы, без денег. Набродился по ночным клубам, по музеям, по старинным питерским улочкам – надоело. Чувствую: чужой я здесь. Вернулся обратно. Появился некий ритм жизни. Смысла не было, но ритм появился: поспал, поел, вышел на балкон покурить, с балкона – в комнату. Так и жил. Родители стали намекать: поступай учиться, сынок, хватит маяться, без образования ты никто. А куда поступать? В шарагу идти не хотелось, а для вуза – время ушло, да и желания особого не было учиться. Пошёл рабочим на стройку. На Черёмушках, на месте старого котлована, церковь строили – туда и пошёл. А там прораб – бывший сиделец, рабочие – те тоже ребята на понтах. Короче, общего языка с ними я не нашёл. Они ведь ранимые очень. Если молчишь, не поддакиваешь им, не бухаешь, значит, не уважаешь. Пришлось уйти. Мать, конечно, в слёзы. Отец ходит строгий, пузо почёсывает, не разговаривает. Я из комнаты почти и не выходил. На полке книги стояли, ещё со школы, стал читать. Прочитал “Превращение” Кафки, подумал: как точно написано, прямо про меня. Мне даже напрягаться не надо было, чтобы чувствовать себя насекомым. А тут вдруг Серёга-Дзэн позвонил. Ты его должен помнить, он тебе ещё гриф на басухе отломал?..