Страница 17 из 29
Лезу в оконный проём “башни”. Внутри будущего офиса валяются пивные бутылки, газеты с характерными пятнами, битый кирпич. Сооружаю сиденье из досок, стелю сверху картон. Вроде замуровался. Достаю из пакета хлеб, горчицу в пластиковой упаковке, шкалик. Кладу продукты на относительно чистый картон. Минуту просто сижу, без движений, смотрю в серый квадрат окна: снег идёт, снежок… Тихо так идёт, над тополями.
Делаю первый глоток – сахарный такой, жгучий. Не закусываю, жду, пока водка согреет живот (живот – значит “жизнь”), а от живота согреются руки, ноги, глаза, ногти, волосы на голове, а там и душа. И в этот чудесный момент слышу – музыка. Красивая такая музыка, старинная, и понимаю, что это Иван Севастьяныч, родной. Узнаю – концерт для двух скрипок с оркестром ре минор. И музыка эта словно бы из меня самого прорастает, из самого живота, и делается так хорошо на сердце, сладко. И тополя, словно ракеты какие, отрываются от земли и летят, летят… А рука, подлая, лезет в карман. Ну кто там ещё? А-а, мажорище, ну, здравствуй.
– Привет, Никита, звонил?
– Я-то? Звонил, ага, – говорю просто, без обиды; в голове ещё звучит музыка.
– Я сегодня на бизнес-тренинге весь день. Телефон в отключке. Мастер тут классный из Москвы приехал. Так что сегодня вряд ли куда…
– Понятно… Ты ж себя музыке хотел посвятить, гитару дорогущую купил. На кой тебе эти тренинги? Пошли бухать!
Нет, бухать мне с ним что-то перехотелось. А постебаться над деловым юношей – в самый раз. Я прикладываюсь к бутылке, улыбаюсь, гляжу на картину с зимним пейзажем, кем-то повешенную на стену.
– Ну-у… музыкой много не заработаешь, – по-деловому замямлил Смайл; видно, набрался-таки науки от мастера. – Надо реальные дела делать.
– Какие дела, Федя? Ты на истфаке учишься, высшее образование получаешь, в отличие от меня. Я, может, хочу, чтобы ты моих детей русской истории учил, прививал им любовь к родине…
– Какой ещё родине?
– А такой. Ты Соловьёва, Ключевского, Бердяева для чего читал? Чтобы экзамен сдать?
– Ясно. Ты пьян.
– Я трезвее, чем все твои друзья-веганы вместе взятые, я в башне сижу. Знаешь, о какой башне речь? Не знаешь. Если не одумаешься – это твоя судьба. Я, можно сказать, в твоём будущем офисе сижу, на досках. Но ты не бойся, тут ребята-гастарбайтеры подшаманят, выгребут, евроремонт сделают, пока ты свой универ кончишь. Бороду сбреешь, будешь сидеть в пиджаке и в галстуке. Секретарша с упругой жопой будет тебе кофе приносить на подносе. Будешь её трахать по большим праздникам, если повезёт. А тебе обязательно повезёт. Ты ведь Смайл – улыбон, так сказать, символ современной жизни. А холод… Знаешь, что такое холод?
– Послушай, Никита. Мне некогда выслушивать твой пьяный бред. Сейчас кофе-брейк, а потом ещё семинар до семи вечера. Так что извини. Пока.
Отключился. Вот урод… И что я на него напал? Ведь действительно – человек делом занят, и будущее у него вполне реалистичное прорисовывается, не то что у меня: этакий провинциальный сюр в трёх действиях с предсказуемым финалом. Нет, в актёры я точно не пойду. Уж лучше сторожем где-нибудь отсидеться за пять тысяч, рассказики пописывать, чаи гонять, подальше от людей, от их самоуверенных физиономий, от всей этой колготни. Я бы, может, и теперь всё бросил и затворился, если бы не обещание родителям доучиться, получить никому не нужные “корочки”. Кто бы знал, как мучительно всякий раз идти на почту за родительскими деньгами и трогательным письмецом с приветами и рисунками младшей сестры. Да, смешно и грустно – бумажное письмецо в бумажном конверте. Как хочется провалиться в глубокую яму по пути к неизбежному, когда идёшь и вожделенно смакуешь уже мысленно приобретённое, выпитое и съеденное, понимая, что им там самим живётся несладко.
Опустошённый шкалик прозвенел по кирпичным осколкам и замер. Я отломил кусочек от бородинского хлеба, макнул его в горчицу и стал медленно жевать, думая о том, что делать дальше. Полумысли, как слепые мышата, сталкиваются в потёмках сознания, не рождая идеи. Похоже, придётся нарушить табу и воспользоваться запасным вариантом. Но для начала нужно выбраться отсюда. Как-то уж слишком хорошо стало: тело размякло, глаза смыкаются против воли, и в темноте мгновенно проваливаешься в манящее забытьё. Нет-нет, надо сгребаться – и вон из этой дыры. Только бы хватило сил выползти из окна…
Хватило. Иду достаточно твёрдо, но не настолько, чтобы казаться трезвым порядочным гражданином. Я кажусь себе то вольной птицей, парящей над заснеженным городом, то зимним червячком, прячущимся в сугробе от чёрных сапог. Электрик убавил свет. Впору сказать – смеркалось… и ускорить шаг, чтобы поскорей добраться до цели и тем самым уклониться от пугающих приступов, вытекающих из синдрома мнимого освобождения. Да, таков мой диагноз. Я уже чувствую, как к горлу подступает горькая словесная отрыжка из ненужных вопросов и желчи. Глаза по-волчьи высматривают жертву. Приступы вопрошания – так можно назвать моё теперешнее состояние. Ещё несколько кварталов, и я буду в безопасности. Господи, только бы не встретиться с теми, кто по образу и подобию Твоему!
Старушка божий одуванчик, зачем ты идёшь в мою сторону, почему не сидишь дома у телевизора, не вяжешь носочки?..
– Простите, можно задать вам вопрос? Только один. Вы верите в любовь?
– Ой-ой! – Старушка поскальзывается, шлёпается об лёд. Я помогаю ей встать, отряхиваю от снега, ласково убеждаю не бояться.
– Я уж и не помню, сыночек, с чем её едят.
Извиняюсь, извиняюсь ещё раз, почти плачу. Уронил бабушку словом, говнюк.
Две молоденькие девушки гуляют под фонарями, звонко хохочут, не подозревают. Притягиваюсь пьянящим блеском их красивых глупеньких глаз.
– Девушки, вы верите в любовь?
Смеются, говорят – верим, снова смеются.
– Поцелуйте же меня… несчастного!
Смеются, говорят – нет, не поцелуем, уходят.
Вот идут два пацана, одинаковых с лица, молчат, мрачно курят, надвигаются.
– Ребят, извините, вы в любовь верите?
– Пошёл ты…
Всё правильно, иду, близится исцеление. Тут дойти-то – всего ничего.
Из-за угла выплывает тёмное пятно – чернорясый батюшка в полушубке, с кротким взором; идёт тихой поступью, точно по воде.
– Батюшка, вы это… в любовь верите?
– А как же, – охотно отвечает поп сквозь заиндевелую бороду. – Бог есть любовь, молодой человек.
– Значит, и меня, грешного, вы тоже любите?
– Христос всех завещал любить, даже врагов.
– Тогда обнимите меня покрепче, мне холодно.
Я подхожу к нему. Батюшка брезгливо отталкивает меня ладонями, облачёнными в кожаные перчатки. Падаю в сугроб. Священник проворно уходит, оглядываясь и бормоча нечто непозволительное его сану.
Поднимаюсь, чувствую боль в спине: видимо, упал на кусок льда или что там обычно закапывают в снег. Дурацкий вопрос, дурацкий случай избавления от припадка через мягкие ладони священника. Лучше бы оставил синяк – по крайней мере, это стало бы веской причиной моего появления у… “У” – двадцать первая буква алфавита. Убийца, ушлёпок, упырь, унавозить, уберечь, усовестить, удод, ускорение, увалень… Так, увалень, без четка заявляться не стоит. Чем будешь оправдываться перед неизбежным, чем будешь заполнять неловкую тишину?
Заныриваю в ближайший магазин. Беру “Беленькую” на последние деньги и шоколадку “Альпен Гольд”.
Дом с аркой. Третий подъезд. Помню, стало быть. Постоять, что ли, покурить по традиции. Курю, кручу головой. Описывать совершенно нечего. Разве что деревья. Но деревья – они и в Африке деревья, что их описывать.
Приближается неизвестный, открывает пикающую дверь. Захожу следом в подъезд. Обычный такой подъезд со ступеньками, почтовыми ящиками, на подоконниках цветочки. Поднимаюсь на третий этаж. Помню. Добротная металлическая дверь. Звоночек рядом. Надо ли звонить в звоночек? Надо. Куда теперь мне… Звоню в звоночек. Жду.