Страница 6 из 24
– А ты компотику попей, – словно прочитав мои мысли, пропела Анна Ивановна. – Налить тебе компотику или чай будешь?
– Компотику.
И пока я в рассеянности вылавливала из чашки разваренный, вконец развалившийся абрикос, Анна Ивановна стала мне растолковывать:
– Ты зря расстраиваешься. Мы с тобой сейчас посуду уберем, умоемся, переоденемся в пижамку. Я тебе книжку почитаю. – Она помолчала. – Ты знаешь что? Ты часами-то пока не заморачивайся – маленькая еще. Ты – по солнышку! Сейчас вот на улице темно. А как увидишь солнышко на небе – так, значит, твое «завтра» и наступило.
И я опять кивнула. Голова моя просто разрывалась от мыслей. Машинально отнесла я свою тарелку в мойку, умылась. Нянечка помогла мне переодеться в пижаму, посидела возле меня, прочитав стихи про Дядю Степу – милиционера, поставила рядышком с моей кроватью стакан с водой, а потом погасила свет и ушла куда-то в неведомую темную безразмерность спальни, где, наверное, была постелена ее постель, немножко повозилась, повздыхала и затихла.
Оглушительное «ничто» обрушилось на меня. Шторы на окнах были плотно задернуты, в непроглядной мгле я быстро перестала понимать, где пол, где потолок, в какой стороне находятся стены, окна и дверь… Я лежала в своей постельке – такая маленькая-маленькая в бесконечно бесформенном огромном темном мире, в со всех сторон наваливающейся на меня глубочайшей тишине, оставшись один на один с закольцевавшимся Временем, в котором вязко застревали мои перепуганно-перепутанные мысли.
Чтобы хотя бы перестать бояться, я тоже свернулась калачиком и натянула на голову одеяло. Непременно нужно было чем-то наполнить эту безразмерную, сводящую с ума пустоту. И я стала представлять: что сейчас делает моя Бабушка? Все еще сидит со своими «вечерниками»? Или, скользя по подмороженным улицам, тащит из своего института тяжелую сумку с книгами? А может быть, она уже приехала домой и стелет свою постель? Или сидит на кухне перед чашкой чая и думает обо мне? А может, совсем не думает? Может, она, склонившись над своим письменным столом, старательно шевеля губами, красной ручкой беспощадно отмечает ошибки в английских диктантах? А может быть, все же она так же скучает по мне, как и я по ней?
И вдруг в монотонно-однообразной, бесформенной темноте-тишине я стала различать слабый мерный звук – словно крохотный молоточек бил по маленькому упрямому гвоздику: тук, тук, тук, тук… Пустота оказалась не пустой – в ней настойчиво бился чей-то ритм.
Прислушавшись и убедившись, что мне это не кажется, на ощупь закутавшись в одеяло, я тихонько спустила ноги с кровати, нашарила пол и босиком – ибо не представляла, где сейчас могут быть мои тапочки, – пошла на это спасительное «тук-тук-тук».
Яркий, резкий, холодный лимонный свет, прочерчивавший на ковре в игровой жесткую прямую линию, буквально ошеломил и ослепил меня. Оказалось, что в группе шторы были не задернуты и Луна здесь хозяйничала вовсю, всех кого ни попадя без спросу заводя к нам в гости. Тени деревьев преспокойно улеглись дремать на ковре – видимо, на улице угомонился и ветер! – линии проводов перечеркали своими пересечениями все стены, тучки, лениво наплывая, проходили сквозь зал, не останавливаясь – этим, наверное, у нас не нравилось! Сама же Луна, как любопытная девочка, пользуясь тем, что в комнате никого нет, время от времени трогала своими острыми лучиками наши игрушки, высвечивая то куклу, то машинку, то башню из конструктора, которую вчера построил Димка… Такой привычный мне шумный и теплый мир ночью был совсем другим – равнодушным, отрешенным, недобрым, а игрушки – днем такие веселые и родные! – почему-то пугали.
Больше всего на свете сейчас, боясь потерять звук, обходя по большой дуге пугавшие меня предметы, я упрямо шла в ту сторону, откуда раздавались мерные удары маленького молоточка о маленький гвоздик: «тук-тук-тук-тук»… Звук становился все громче и отчетливее, пока я не оказалась возле висящих на стенке часов…
Время все-таки шло! Оказалось, что это я слышу звук его шагов, отмеривающих дорогу маленькой упрямой стрелочки. Пока я лежала в постели, она медленно-медленно, но добралась до палки с носом! Значит, не надо ни о чем думать, не надо ничего бояться. Надо просто сидеть и смотреть, как стрелочка дважды придет в одну и ту же точку! Раз Марьстепанна так сказала, раз стрелочка, пусть и страшно медленно, но все же «пошла», значит, так оно и будет!
Я стала искать, откуда же виднее всего, как она проделает весь этот путь? Но в огромной холодной зале нигде мне не находилось места – ни на стульчике, ни на ковре, ни среди машинок, ни у полок с нашими поделками, ни тем более у окна, ни за столом, ни даже на столе воспитательницы. Везде было пугающе бесприютно: застуканная врасплох Луна спряталась за тучей, гости, видимо, перепугавшись моего прихода, неслышно покинули комнату, и с улицы в холодные стекла теперь лишь тускло отсвечивали далекие уличные фонари.
И тогда я накрыла одеялом ближайший к часам маленький квадратный столик, за которым мы сегодня рисовали, залезла внутрь этого уютного крохотного мирка и решила этого самого «завтра» ждать здесь, в щелочку неотрывно наблюдая за ходом Времени.
Но стрелочка снова стала капризничать. Сколько бы я на нее ни смотрела, она опять, словно специально, остановилась и замерла, прямо приросла к этой носатой палке, и ее нарочитая медлительность совершенно не вязалась с таким частым и торопливым звуком шагов Времени.
Что-то тут явно было не так. Может быть, Время сломалось?
И тут внезапная догадка мелькнула у меня в голове!
Значит, в той заветной Бабушкиной шкатулке, которую мне строго-настрого запрещено было трогать, тоже жило Время! Ведь среди всяких совершенно завораживающих, чарующих вещей в ней на самом дне покоилась тяжелая, гладкая золотая пудреница, которая издавала такие же точно звуки удара крохотного молоточка по маленькому гвоздику, только очень тихие. Чтобы их расслышать, надо было прикладывать пудреницу к самому уху.
В те редкие вечера, когда Бабушка доставала и открывала эту шкатулку, мне никогда ничего из того, что в ней лежало, не давали подержать, а только показывали издали. Например, осторожно перебирая пальцами обрывок тончайшего затейливого черного кружева, Бабушка говорила:
– Не трогай, так смотри… А то порвешь, оно ведь очень старое… Его плела еще твоя прабабушка… умелица была редкая…
Приближая к лампе то одно, то другое тускло-желтое, чуть погнутое колечко с мутными цветными камушками, Бабушка каким-то особенным, растроганным, теплым голосом произносила:
– Не дай бог уронишь – закатится, не найдем. Вот это колечко твой прадедушка подарил твоей прабабушке перед свадьбой… А вот это – когда я родилась! А вот это привез из Парижа после Испании… Как летит Время…
Словом, много чего там было интересного: перекатывались огромные толстые перламутровые бусины, по облезлому, полинявшему бархату дна змеились прихотливо плетенные желтые цепочки с замысловатыми замочками, стопочкой солидно возвышались стертые, серые, местами почерневшие большие монеты какого-то неведомого «царского времени»… Руки сами тянулись к этим сокровищам, но Бабушка всегда легонько меня по ним хлопала:
– Не трожь! Все это такое старое, хрупкое. Ты еще маленькая, ненароком поломаешь. А я ведь помню эти колечки на маминых пальцах… И эти бусы на маминой шее… Да… все это как вчера…
Но, как я ни канючила, как ни пыталась уверить, что я уже достаточно большая, Бабушка была неумолима:
– Придет Время, и я сама отдам тебе эту шкатулку. Будешь хранить так же, как всю жизнь хранила ее я.
Слушайте, когда еще дождешься этого неизвестно как и куда идущего Времени? А мне ужасно не терпелось собрать на нитку все рассыпанные бусы именно сейчас, сейчас застегнуть все расстегнутые замочки, оттереть, чтобы заблестели все почерневшие монеты…