Погружение в отражение

– Спасибо, но нет.

– Голубушка, я вас просто не узнаю!

Да уж, слово «нет» коллеги от нее слышали нечасто.

Вера Ивановна решительно нагнулась, вытащила туфли из-под стола и сунула в них ноги.

– Вы, наверное, забыли, что мой муж погиб от руки такого же чудовища, – сказала она, – поэтому простите, но я не смогу защищать этого урода.

Борис Михайлович изобразил на лице сочувствие, но вставать не торопился.

– Да я даже не смогу выстроить линию защиты, потому что не вижу, какие у него в принципе могут быть смягчающие обстоятельства. К стенке поставить, да и все, и то это слишком легкое наказание для него будет. Я бы таким вообще публичные казни устраивала, как в Средние века.

Борис Михайлович делано рассмеялся: ах, раньше он никогда не замечал за Верой Ивановной подобной кровожадности. «Да раньше ты и не разговаривал никогда со мной!» – подумала она.

– Вы можете просить о смягчении наказания в связи с боевыми заслугами подсудимого и тем, что он является инвалидом войны.

– А я не считаю, что это должно повлиять. Если бы в нашем законодательстве было предусмотрено пожизненное заключение, то да, но позволить этому ублюдку отсидеть пятнадцать лет, а потом выйти и убивать дальше, только потому, что он отличился в Афганистане… Нет уж, простите, но нет. Еще и неизвестно, действительно ли он там был такой герой или ему орден по знакомству дали.

– И глаз выбили тоже по знакомству?

– Это вообще не показатель, – расхрабрилась Вера Ивановна, – сами знаете, как у нас принято: наказание невиновных и награждение не участвовавших.

– Ну что вы такое говорите, голубушка моя!

– Правду, на которую мы все так любим закрывать глаза. Вы знаете, Борис Михайлович, что мой муж погиб как герой, но не получил посмертно ни ордена, ни медали. Ничего! Зато на людей, которые ни разу не встречались с преступниками лицом к лицу, проливается дождь наград. Еремеев, наверное, был в обойме, вот его и отправили в зону боевых действий. Поболтайся там маленько, поотсвечивай, а мы тебе орденок за чужие подвиги.

– Вера Ивановна, дорогая, откуда такой цинизм?

– Реализм, Борис Михайлович! Да пусть даже я и не права и Еремеев действительно отличился в Афгане, разве родителям убитых ребят от этого легче? Герой он или не герой, но он не старый человек, вот что важно. Через пятнадцать лет он выйдет еще вполне себе дееспособным мужиком и снова станет убивать. Вспомните, Смирнова судили за одно убийство не потому, что невозможно было доказать остальные, а просто не хотелось признавать, что у нас существуют точно такие же маньяки, как и на загнивающем Западе. Вот его и не пристрелили, как бешеную собаку, а дали девять лет. В колонии он вел себя хорошо, поэтому вышел через семь и тут же принялся убивать снова, но только с большей наглостью. В самом деле, чего стесняться, если у нас самый гуманный суд в мире? Борис Михайлович, я каждый день думаю, что если бы Смирнова казнили сразу, то мой муж и пять ни в чем не повинных девочек были бы сейчас живы… Подумайте, они бы выросли, построили семьи, были бы счастливы… Их родители сейчас нянчили бы внуков!

– Да, в этом случае цена гуманности оказалась слишком высока, – вздохнул Борис Михайлович, – но с другой стороны, Смирнов получил такое мягкое наказание не потому, что у него был очень хороший адвокат, а в результате недобросовестного расследования.

– И что это меняет? – выпалила Вера Ивановна и стушевалась. Все-таки нельзя так дерзко…

– Позвольте напомнить вам, голубушка, что задача советского защитника состоит не в том, чтобы позволить преступнику увильнуть от наказания, а в обеспечении социалистической законности. Я вовсе не призываю вас поступиться справедливостью ради гуманности, но если мы присуждаем человеку высшую меру, то должны быть твердо убеждены в том, что наказываем именно виновного, и наказываем заслуженно. Согласен с вами, что гуманность не должна превалировать над справедливостью, но еще опаснее, когда побеждает жажда мести.

– Тут с вами трудно спорить.

– Вот именно. Процесс без адвоката – это по сути самосуд.

Вера Ивановна вздохнула. Когда-то, в счастливые времена, представляющиеся теперь сном или чьей-то чужой жизнью, у мужа был близкий друг – врач. Однажды зашел разговор о том, что медики обязаны сообщать в полицию обо всех пострадавших от насильственных действий. Оказалось, что это разумное и полезное правило появилось во время Июньской революции во Франции. Полиция через врачей хотела вычислить, кто выходил на баррикады. Поначалу это распоряжение вызвало бурное негодование докторов, а потом прижилось и помогло разоблачить многих настоящих преступников. Друг тогда сказал, что врач обязан лечить всех, независимо от того, хороший человек или нет. «И даже Гитлера? – удивился муж. – То есть, если у Гитлера будет аппендицит, ты прооперируешь и отпустишь?» – «Конечно, это мой долг». – «А вот Гитлер тебе в случае чего аппендицит вырезать бы не стал!» – «Так поэтому они фашисты, а мы нет!» – спокойно сказал доктор.

Так что прав Борис Михайлович. Еремеев – убийца, а мы – нет, поэтому отправить человека на смерть имеем право только с полным соблюдением законности.

Только почему именно ей выпала эта сомнительная честь? Да, в общем, ясно. Сейчас Борис Михайлович скажет, что ей давно пора заявить о себе и процесс Еремеева выведет ее на новый уровень, только это наглая ложь. Защита жестокого убийцы, скрывавшегося под личиной крупного комсомольского работника, ни при каких обстоятельствах не поможет карьере. Просто ей нечего терять, в отличие от других адвокатов.

– А почему он не взял маститого защитника? Насколько я знаю, на высоких комсомольских должностях получают неплохо, должно было бы хватить на великолепного адвоката.

Борис Михайлович развел руками.

– Странно жадничать, когда речь идет о твоей жизни.

– Вот и спросите у него!

Борис Михайлович начал раздражаться. Видно, не ожидал встретить от нее сопротивления, даже такого робкого.

Вера Ивановна вздохнула. Можно упереться, но руководитель – человек злопамятный. Голубушка голубушкой, а как подгадить – всегда найдет.

Да и если по-честному, то слишком уж она сроднилась со своими алкашами и хулиганами. Интересно хоть раз прикоснуться к большой юриспруденции, защищать секретаря комсомольской организации НПО «Аврора», человека, который в обычной жизни не снизошел бы до общения с жалкой неудачницей.

Но когда Таня уедет к мужу, для Веры Ивановны все будет кончено. Появятся родственники за границей, и не всякий алкоголик доверит свою судьбу женщине, которая не сумела как следует воспитать собственную дочь.

– Только я не буду просить для него меньше, чем он заслужил, – отчеканила Вера Ивановна, – а заслужил он расстрел.

– Вот и хорошо.

Выходя, Борис Михайлович вдруг обернулся и с лукавой улыбкой произнес:

– Ведь знали же сразу, что согласитесь! Ах, Вера Ивановна, голубушка, поверьте, строптивость вам не идет!

Ирина чувствовала себя такой счастливой, что это ее пугало. Не то чтобы она верила, что счастье продлится вечно, нет. Прекрасно знала, что в любой момент все может рухнуть, но первый раз в жизни ее сердце отказывалось покидать гавань спокойствия и безмятежности ради того, чтобы попасть в шторм тревог о событиях, которые еще не произошли.

«Жизнь есть жизнь, – думала Ирина весело, – и, конечно, он уйдет от меня к молодой и дерзкой женщине, может, такой же рокерше, как он сам, ну и пусть. Но у меня останется несколько по-настоящему прожитых дней, наполненных сегодняшним счастьем, а не завтрашними надеждами и вчерашними разочарованиями».

Странным образом грезы о будущей жизни с Кириллом, о свадьбе, о том, как она родит детей от этого сильного и отважного мужчины, все эти мечты тоже были сегодняшним счастьем.

Бледное зимнее солнце казалось ей по-весеннему теплым и ласковым, а мир внезапно обрел новые краски. В привычном дребезжании трамвая вдруг стала слышаться мелодия, голые ветви деревьев, с которых от оттепели стаял снег, сплетались на фоне неба в чудесные узоры, а полурастаявший лед на Фонтанке завораживал, как старинное серебро. Потом оттепель прошла, и набережную тронуло инеем, будто присыпало крупной солью гранит и любимый Ириной терракотовый дом с белыми колоннами.