Я — Илайджа Траш

Откуда-то с палубы послышалась музыка, вприпрыжку вбежали молодые люди с новыми цветами и поставили букеты на стол, а Миллисент молниеносно достала из какого-то ящика у ног весьма аляповатую опаловую диадему, которую нахлобучила чуть набекрень на голову. Диадема мешала ей пользоваться лорнетом, и поэтому она с некоторым трудом читала по черной книжечке.

— Мои нежно любимые, — начала она.

— Я не слушаю, Миллисент, и я не в здравом уме, потому что ты подмешала что-то в вино, — произнес Илайджа.

— Возлюбленные мои, для меня настал миг высочайшего счастья, подойдите же, сегодня — день моей свадьбы… Кольцом сим обручаюсь с тобою, — она взяла огромное золотое кольцо и поковыляла туда, где сидел, понурив голову, Илайджа.

— Приношу тебе тело мое и все свои мирские блага тебе отдаю.

С этим словами она схватила его за руку, как ловят зонтик, который вот-вот унесет крепчайшим восточным ветром, и насильно надела ему на палец большое кольцо, а Мим закричал от боли, изумления и ярости.

— Ты сделал все необходимое, милейший Альберт, — повернулась она ко мне. — Твоя карьера мемуариста окончена… Хочу заверить тебя в одном, истинный мой ангел, — она осыпала меня поцелуями, — я люблю тебя не только как женщина, но и как мать. Я и впрямь твоя мать. Пусть никто не говорит, будто я не познала радостей материнства. Все они бесстыдно лгут. Я родила нескольких детей. Прислуга не заботилась о них, и бедные создания умерли, оставив меня в ужасном моральном и физическом состоянии. Поэтому я страдала от затвердения груди после рождения и смерти своего пятого отпрыска. Я познала муки матери, потерявшей ребенка…

— Да ничего ты не познала! — Илайджа Траш вскочил со своего стула, одновременно пытаясь сорвать с пальца кольцо…

— Оно не слезет, Илайджа…

— Ты — мать?… Да ты просто мраморное чудовище, которое лакомится секрециями молодых мужчин, — закричал он. — Выпусти нас всех из этого своего корабля-тюрьмы… Я сейчас же пойду в радиорубку и отправлю сигнал сос.

На этой фразе он внезапно зашатался после всего выпитого вина и, пытаясь удержаться на ногах, схватил большую вазу с душистыми ирисами, но повалился навзничь, а цветы рассыпались по его распростертому телу.

— Альберт, — жалобно позвал он, — вернись в город и скажи, что меня тайно похитили. Попроси помощи у властей. Я вдруг ощутил свой истинный возраст, Альберт, дитя мое…

Я подошел к нему, помог встать, усадил в большое мягкое кресло и поцеловал на прощание.

— Никогда не говори «прощай», любимый, а только — au revoir[15]. Не бывает прощаний меж душами, которые, подобно нам, с самого рождения знали одну лишь боль.

Я неуверенно кивнул.

Но, даже не успев хоть что-то ответить, я почувствовал, как руки Миллисент обняли меня, а ее губы стали целовать меня везде. Она потихоньку сунула мне в руку конверт:

— Не заглядывай в него, пока не доберешься благополучно до лодки, дорогой… А когда поднимется ветер, попроси рулевого, чтобы дал тебе пальто потеплее… Теперь поцелуй на прощанье Птенчика, ведь он, конечно, отправится вместе с нами в кругосветное путешествие.

Я простился с Птенчиком, страстно меня обнявшим, и поцеловал всех молодых людей, ожидавших Миллисент, а потом закрыл за собой тяжелую железную дверь, ведущую на свадебный пир, и вышел на палубу подождать прибытия небольшой моторной лодки, которая должна была доставить меня обратно в город.

На улице и впрямь было очень холодно, и я согласился принять от палубного матроса тяжелое одеяло из конского волоса вместо пальто.

Ослушавшись Миллисент (как она, понятно, и ожидала), я вскрыл конверт и увидел там подписанный чек ровно на 200000 долларов 00 центов.

Желая поблагодарить Миллисент Де Фрейн, я заколотил кулаком в тяжелую дверь, но она была теперь крепка и неподвижна, будто каменная стена. Все же, несмотря на ее толщину, я расслышал музыку и, как мне показалось, хлопки откупориваемых бутылок.

— Ты не должна была его выпроваживать! — померещился мне голос Мима. — Почему мне нельзя иметь хотя бы одного лакея, тогда как у тебя их добрых полсотни? Не прикасайся ко мне!

— Илайджа! Илайджа! — звал я сквозь тяжелую дверь.

— Ваша лодка готова, сэр, — обратился ко мне офицер и махнул рукой на веревочную лестницу, по которой я должен был слезть. В этот миг музыка оркестра мощно грянула сквозь дверь, и я мог поклясться, что мы все еще в свадебном зале.

— Альберт, — офицер потянул меня за рукав.

— Секундочку, пожалуйста, — я заслушался звуками мелодии. Она унесла меня в прошлое — в какой-то золотистый день в моем родном городе, но я не мог вспомнить названия мелодии этого счастливого времени своего детства.

— Вы не знаете название песни, которую они играют? — поинтересовался я у офицера. Тот приложил ладонь к уху и прислушался.

— Старый цирковой мотивчик, — сказал он и вновь стал подталкивать меня к веревочной лестнице.

— Называется «Красное крыло», — добавил матрос, стоявший рядом.

Офицер укоризненно глянул на говорившего.

— Теперь вы попадете в хорошие руки, — офицер помог мне сесть в буксирную лодку. — Пройдет немало времени, прежде чем вы вновь увидите своих друзей там наверху, — он обнажил ряд белоснежных зубов с рекламы зубной пасты, и так как один глаз у него совсем не двигался, я решил, что он, наверное, стеклянный, а сам офицер — ветеран. Я по-прежнему слышал музыку и теперь убедился, что это и впрямь «Красное крыло», но падающие снежинки уже изгладили из памяти Алабаму.

Как сухопутный житель, я с большим трудом понимал то, что говорил мне лоцман, а разговаривал он непрерывно, но, поскольку он не требовал от меня ответов, я чуточку вздремнул, и это, очевидно, удовлетворяло его точно так же, как если бы я откликался на его речи. На борту находилось еще два или три других члена команды, но я был единственным пассажиром.

Не успели мы немного отплыть, как я услышал звуки проверки электрического мегафона, а затем — хриплый шекспировский голос Илайджи Траша, так отчетливо раздававшийся поверх снега и волн, будто я вернулся в «Сады Арктура» и присутствовал на концерте или репетиции.

— Мой любимый Альберт, долетает ли до тебя мой голос? — начал он, и я тотчас вскочил и закричал:

— Да, долетает!

— Лучше вам сесть, сэр, он все равно вас не услышит, — предостерег меня один из мужчин на корме. — А не то у вас просто начнется морская болезнь.

— Альберт, я не могу выразить словами, как по тебе скучаю. Даже не знаю, когда я успел так привязаться к человеку твоего положения и происхождения. Ты буквально открыл для меня новый материк… Но я должен сказать, милый, — и тут он закричал в приступе горя и ярости, — могу лишь сказать, что я погиб, безвозвратно и навсегда — погибла та малость, что оставалась от меня. Увы, я иду ко дну! Она превратила меня в котлету! Разумеется, я не виню тебя, и ты тоже не вини себя. Возвратись в «Сады Арктура» и займи мое место. Сыграй все мои роли, ведь хотя ты сложен не так чудесно, как я, в будущем тебе, безусловно, суждено кружить головы еще много томительных сезонов. Но теперь послушай внимательно, Альберт. Она расторгает брак. Она привела меня сюда в брачные покои — я не хочу вдаваться в красочные подробности, переговариваясь с тобой через океан, но дело в том, что я абсолютно ее не удовлетворил. Разумеется, она избалована постоянной диетой из идеальных мужчин и целым реестром мужей — ты же помнишь, она не могла вспомнить их всех даже с помощью гроссбуха. Ах, Альберт, она ударила меня по самому больному месту. Принизила достоинства моего membrum virile[16] и имела наглость сказать, что моя сперма — ненадлежащей консистенции и объема. Она сделала это перед всей честной компанией, притащив меня обратно на свадебный пир. Сейчас она, наверное, в постели с боцманом, однако она погубила мою общественную репутацию и задела мое самолюбие. Разумеется, я сложен вовсе не как тапир или слон, но до сих пор никто ни разу не жаловался на размеры моего полового органа — ни разу! Как известно всей Европе, я — идеальная греческая модель. Альберт, я уже никогда не оправлюсь от такого оскорбления. Она попросила вернуть обручальное кольцо. Слышишь ли ты меня, мой чудесный преданный мальчик? Это так нервирует, когда говоришь сквозь бушующий ветер и ревущие валы и не получаешь ответа. Я знаю, ты не можешь ответить, ведь у тебя нет такого же электрического мегафона, как у меня. И, разумеется, наш задушевный разговор подслушивает hoi polloi. Изысканные умы ныне лишены уединения. Когда же я увижу тебя вновь? Этот свадебный круиз может длиться годами. Но ты должен заменить меня в мое отсутствие. Возьми себе, если хочешь, мое имя — что угодно, лишь бы «Сады» не закрывались. Они должны оставаться открытыми — слышишь, Альберт, восхитительный мой товарищ? Я отправляюсь в это долгое плавание, хотя не могу отличить правый борт от левого. Ага, шлюха как раз вернулась из брачного покоя, выжав из боцмана все соки. Она совокупляется противоестественным способом, и это не мудрено, ведь гарпия уже давно перевалила за сотенную отметку. Я ведь рассказывал тебе, как она сохраняет молодость… Теперь, любимый, я должен все объяснить, так как у меня нет предрассудков — кроме Райского Птенчика, который, кстати, уже поник и не переживет плавания, хоть я холил его, как мог, и не бросал в беде, и если он умрет, нам придется предать его останки волнам, а это, конечно, доконает меня. Однако что касается предрассудков, Альберт, ты знаешь, что у меня их нет. Я вижу тебя вечно-золотым, точно твой бедный орел, которого она зверски убила, а потом заставила нас съесть, как ты, наверное, догадался. Она утверждает, Альберт, что я относился к тебе снисходительно и что это не она, а я эндогамен. Я говорю сейчас с тобой, Альберт, из специальной каюты, куда они меня недавно отвели, но я вижу все, что происходит в банкетном зале. Кстати, моя каюта называется «Вести из прошлого» — не правда ли, прекрасный образчик злобы? Любимый, я никогда не относился к тебе снисходительно, но всегда делился с тобой своими сердечными тайнами. Я простил тебя с самого начала за то, что ты был ее шпионом и мемуаристом и впутал меня в этот последний план похищения, который она вынашивала добрых пятьдесят лет. Разве я обвинял тебя в том, что ты окончательно привел его в исполнение? Никогда. С самого ледникового периода. Мы с тобой знаем и любим друг друга уже многие тысячи лет. Мне кажется, будто я не говорю, а читаю вслух любовное послание над темными океанскими волнами.