Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 20 из 25



В отличие от жития Симеона, древнейшая из немногочисленных рукописей которого датируется XI веком, житие Иоанна Милостивого сохранилось во множестве списков, и самый старый относится к IX веку45.

Новелла о Виталии слабо связана с основной фабулой жития:

Один великий старец шестидесяти лет, услыхав о таких деяниях блаженного [Иоанна], решил испытать его, легко ли он доверяет наветам, легко ли соблазняется (εὐσκανδάλιστος) и случается ли ему осудить кого. И вот, пожив сначала в монастыре аввы Спиридона46, вошел Виталий в Александрию и принял род жития, легко кажущийся людям соблазнительным (εὐσκανδάλιστος), но для Бога, который, по словам Давида, дает каждому по сердцу его, – желанным (387.1–7).

Виталий начал с того, что платил проституткам, но не пользовался их услугами (совершенно как Симеон, а до него Серапион) (387.9–30). Правда, здесь зловещая сила юродивого дает себя знать заметнее, чем в предыдущих случаях:

Когда одна из них выдала его, то есть его образ жизни, мол, “он не для блуда всходит к нам, а чтобы нас спасти”, старец помолился, и она взбесилась, дабы на ее примере прочие испугались и не выдавали бы его во все время его жизни. А люди говорили бесноватой: “Ну что? Отплатил тебе Бог за то, что врала. Этот несчастный приходил для блуда, и ни для чего другого!” (387.21–30)

[Между тем в результате неустанных усилий святого] некоторые перестали блудить, некоторые вышли замуж и начали жить целомудренно, а некоторые вообще ушли от мира и стали монахинями. Но никто до его смерти не узнал, что из-за его молитв женщины прекратили грешить (389).

Келья святого находилась у Солнечных ворот, а рядом была церковь Св. Митры47; чтобы приохотить проституток к посещению служб, Виталий устраивал свои потешные богослужения. “И когда они приходили, он им весьма угождал, ел и играл с ними (συμπαίζων αὐταῖς). Многие впадали в ярость, что “все они так любят этого псевдоавву и снисходят к нему” (390).

Итак, святой Виталий – ибо таково было его имя – желал избежать людской славы и спасти души из тьмы. Закончив работу и получив плату, он говорил самому себе так, чтобы все слышали: “Пошли, господин, госпожа такая-то ждет тебя”… Когда многие обвиняли его и смеялись над ним, он отвечал: “В чем дело? Разве я не обладаю телом, как все? Или Бог на одних монахов гневается за то, что они умерли в здешней жизни? Воистину, и они – люди, как и все”. Тогда некоторые сказали ему: “Авва, возьми жену, смени облачение и заведи детей! Не надо хулить Бога и брать на себя грех за те души, которые ты уязвил (ἵνα μή βλασφημῆται ὁ Θεὸς διὰ σοῦ καί ἔχῃς κρῖμα τῶν σκανδαλιζομένων ψυχῶν εἴς σε)!” Он же отвечал им с руганью, прикидываясь рассерженным: “Клянусь Господом, я вас не слышу! Уйдите от меня! Неужто ничего другого не могу я сделать, дабы вы не были оскорблены (σκανδαλίζησθε), как только взять себе жену, заботиться о доме и проводить жалкие дни? Нет, о Боже, желающий соблазниться – пускай соблазняется (ὁ θέλων σκανδαλισθῆναι σκανδαλισθῇ) и будет бодаться (καὶ κριὸν δώσει)48. Чего вы от меня хотите? Неужто Он поставил вас надо мною судьями? Уйдите, занимайтесь своими делами! Не вы за меня ответчики. Один Судия и святой Судный день – и в этот день Он воздаст каждому по делам его. Если бы Бог не захотел, я бы не пришел в Александрию!” Он говорил все это, буяня (στασιάζων) и крича, так что в конце концов все закрыли свои рты. А он напоследок сказал: “Воистину, если вы не уступите, я сам вас, на вашу беду, заставлю уступить”. И некоторые из законников церковных, часто слыша от него такое, принесли жалобу на него патриарху. Но Бог, зная, что святой не хочет Его обидеть, укрепил сердце патриарха, и он не поверил ничему (388).

Здесь, как мы видим, тема юродского кощунства предстает в кристаллизованном виде, как философская система, ибо хотя внешне приведенный диалог выглядит крайне сумбурным, в нем все обоснования проговорены куда четче, чем в житии Симеона. Позиция юродивого может быть сформулирована так: Бог сам решает, что для Него оскорбительно, а что нет; соблазн же людей есть их собственная вина. Это последнее положение несколько модифицируется дальше:

А раб Божий Виталий не прекращал своих трудов. И о том он просил Бога, чтобы после смерти [разрешено ему было] явиться некоторым во сне и ободрить их и чтобы не засчитывалось в грех, если кто-то соблазнился из-за него (μὴ λογίσηται ἁμαρτίαν τοῖς σκανδαλιζομένοις εἰς αὐτόν). “Ибо то, что я делал, – говорил он, – могло вызвать соблазн (εὐσκανδάλιστόν ἐστιν), и я не держу зла на человека, даже если он что и сказал [против меня]” (389.90–93).



Перед смертью Виталий оставил на полу своей кельи надпись: “Александрийцы, никого не судите до времени, пока не пришел Господь!”

Тогда пришли все блудницы… со свечами и лампадами… и рассказали его житие, что, мол, “не для стыдного дела он входил к нам” и что “никогда мы не видели его лежащим на боку, ни пьющим вино… ни держащим кого-либо из нас за руку”. Многие их упрекали и говорили: “Почему же вы этого [раньше] всем не рассказали? Ведь целый город соблазнялся (ἐσκανδαλίζετο) из-за него!” (390–391)

Ответ ясен: поправить ничего уже нельзя, но в дальнейшей жизни можно воздерживаться от скоропалительных оценок.

Заметим, что в том же житии продолжается и линия “тайных слуг”: главный его герой Иоанн Милостивый привечал всех монахов, “и хороших, и тех, кто казался плохим (τούς νομιζομένους κακούς)”. Однажды в Александрию пришел бродячий инок с женщиной. Поскольку сочли, что это его жена, монаха посадили в тюрьму и наказали кнутом на том основании, что он якобы “издевался над ангельским одеянием монашеским” (373). Патриарх решил осмотреть следы от побоев на теле арестованного монаха и случайно увидел, что он евнух. Поняв, что инок не виновен в блуде, Иоанн все же мягко упрекнул его: “Дитя, не следовало столь неосмотрительно проводить время в городах одетым в святую ангельскую нашу одежду, да еще и женщину водить с собой на поругание зевакам” (374).

Монах дал не вполне вразумительное объяснение, что эта женщина – еврейка, просившая его о крещении. Тем не менее, услышав это, Иоанн воскликнул: “Ах, сколько тайных слуг у Бога, а мы, смиренные, их и не знаем!” (375) Так в одном и том же произведении развитая форма юродства соседствует с зачаточной.

В целом же можно сказать, что творчество Леонтия – высшая стадия литературного юродства. Все последующее есть, в сущности, не более чем адаптации и перепевы того, что было достигнуто кипрским агиографом.

В середине VII века арабы отняли у Византии Восточное Средиземноморье. В руках иноверцев оказались древнейшие центры христианства – Иерусалим, Антиохия, Александрия, а также центры юродства – Эмес, Амида, долина Нила. Вопрос о том, насколько христианская концепция “глупости Христа ради” оказала влияние на ислам, будет рассмотрен ниже. Но что же произошло с самим юродством?

По источникам нам это неизвестно49. Как мы уже говорили, юродство возникает тогда, когда христианство не подвергается гонениям, а христианское государство – угрозе со стороны иноверцев; когда жертвенность, мятежность, парадоксальность раннего христианства постепенно уступают место покладистости и компромиссу. Нашествие мусульман в этом смысле возвращало христианству его прежний вид: культура больше не чувствовала угрозы “заиливания”, и нужда в возмутителе спокойствия отпадала сама собой – о спокойствии не могло быть уже и речи. Юродство отчасти утратило актуальность.

Но для его упадка имелась и другая причина: оно по необходимости сдвинулось на запад как раз в тот момент, когда исламский вызов заставил православие отрефлектировать собственную традиционную практику; важным этапом этого переосмысления стал Трулльский собор 692 года. На нем были запрещены многие обычаи, выглядевшие подозрительными, но тем не менее допускавшиеся по традиции (мимические представления, празднование Нового года и др.). Волна унификации обрушилась и на юродство, из чего можно заключить, что явление, зародившееся как литературный мотив, обратным ходом перекочевало в реальную жизнь как форма подражательной аскетической практики и, тем самым, как уже “не-вполне-юродство”. Канон 60-й Собора гласил: