Сказка наизнанку

Но патрули - это всё так, служба, дело обыденное. А ведь иногда случались и выезды по тревоге. Я из разговоров слыхала, что такое бывает, но на моей памяти это случилось только раз.

Как-то под утро к нам постучали в окно. Свит вскочил, отворил ставни. На улице стоял всадник из ночной стражи.

- Подъём, ребята, тревога, - сказал он.

- Откуда хоть? - раздался заспанный голос Корвина.

- Изень, - коротко отозвался страж и поехал прочь.

Значит, поморийцы. Свит захлопнул окно и начал торопливо одеваться.

Недобрый это знак - провожать разъезд, а я всё же смотрела через окно, как десяток стрелков уходил посадскими воротами в поля, туда, где вдалеке над водой Изень-реки поднимался туман.

Тот день тянулся медленно, как докучный сон. Рассвело, Око выползло в зенит… С Изени - никаких вестей. Ближе к вечеру я пришла на площадь при посадских воротах. Гляжу - а там уже и тётка Тальма, жена десятника, и ещё тётки стоят. И Звана с Желаной. И все молчат, ждут. Скрылось Око за виднокрай, сгустились сумерки, и только тогда кто-то из стражей у ворот сказал: “Едут.” Я не удержалась, подошла к Соховнам и сказала: “Ну, слава Маэлю! А то уже боязно стало.” Желя мне только кивнула, а Звана вдруг отодвинулась и сказала эдак недобро: “Тебе-то чего страшиться? Твоего Свита под сабли не шлют.” Ах, зря она так сказала, не к добру! А я не к добру пустила её слова близко к сердцу.

Плюнув с досады, я отбежала к воротам и стала высматривать возвращающийся разъезд. Смотрю - и правда, едут, и даже какой-то обоз за собой ведут. Пять пар, все наши десять лошадок в строю. Вот только Змейка идёт с пустым седлом.

Уже впотьмах наши втянулись в ворота и шагом поехали к крепостице. Я кинулась было туда, где на подводе, завёрнутый в плащ и замотаный окровавленными тряпками, лежал Корвин, хотела хоть взглянуть, что с ним стало. Но тут со стороны крепостицы пришел Свит. Он оттеснил меня в сторону и хмуро сказал: “Иди домой.” А Корвин вообще ничего не сказал. Я даже не уверена, понимал ли он, куда его везут.

Свит пришёл домой только на третью ночь, усталый, осунувшийся и до зелени бледный. От него несло голодом. Едва сполоснув руки, он схватил со стола кусок ржаного хлеба и принялся торопливо жевать. А я стояла, смотрела и не знала, как его спросить о Корвине. Наконец, Свит заговорил сам. Черпанув кружкой квас, он вздохнул и мрачно сообщил:

- Всё, отвоевался наш Корвин. В чистую.

У меня нехорошо сжалось сердце.

- Неужто умер?

Свит поморщился и кинул на меня недобрый взгляд:

- Типун тебе на язык, дура. Жив он. Вот только отхватил саблей по руке. Запястье вдребезги. Я там всё собрал, как мог, но я ведь лекарь, а не чудотворец. Если пойдёт чёрный огонь, придётся резать. А даже если и срастётся, вряд ли с такой рукой можно будет поднять что-нибудь тяжелее ложки.

- А с головой-то что?

- Змейка копытом приложила.

- Как?

- Ну, как-как… Случайно. Упал ей под ноги - и готово. Вколоченный перелом верхней челюсти, пять зубов долой, перелом скуловой кости, глаз… Ящер знает, что у него там с глазом, - Свит досадливо мотнул головой, запуская руку в бадейку с квашеной капустой, - Не видит он им пока ни шиша. Но это всё как-нибудь утрясётся. Голова - не самая хрупкая часть Корвина, да и не самая важная, если на то пошло.

- Ох… А сам-то он как?

- Нормально. Бодряком. Говорит, что теперь уж точно откроет кабак.

Свит проглотил капусту, поморщился и осторожно потёр рукой живот. Потом снова потянулся было к бадейке, но я быстро прикрыла её и задвинула под стол.

- Слушай, Свит, давай ты съешь что-нибудь нормальное? Например, овсяной каши, - я быстро пододвинула полную миску.

Едва попробовав, Свит прикрикнул на меня:

- Эй, Ёлка! Бережешь соль?

А потом схватил солонку и стал щедро посыпать из неё свою кашу.

- Куда столько? - возмутилась я.

- Цыц, еловая роща, - и он снова уткнулся в миску. Однако, проглотив пару ложек, Свит вдруг охнул, вскочил из-за стола и опрометью кинулся к помойному ведру.

Позже, слушая, как он бродит наверху, ругается, стонет тихонечко и возится, устраиваясь в постели, я всё думала: ну вот что за человек? Знает же, что ему солёного нельзя, и капусты тоже. И всё равно жрёт, да ещё и квасом запивает. Тоже мне, лекарь. Самого бы кто полечил.

На другое утро Свит ушёл в крепостицу и снова запропал на три дня. А когда вернулся, выглядел так, словно его на жальнике откопали. И сразу, с порога, принялся орать:

- Вас, баб, не то что в крепостицу - вообще никуда пускать нельзя! Один вред и пакости на уме!

- Тише ты, Лучика разбудишь. Лучше расскажи, как дела у Корвина.

- Как? Скверно! Ничего не жрёт, руку разрабатывать не хочет, и вообще, лёг, как тряпка, и лежит носом в стену. А всё эта кузнечиха! Принесла нелёгкая…

- Звана?

- Да нет, другая, старшая. Она мне обычно правит хирургический инструмент. Отвернулся на миг, а она зашла в лазарет и рассказала Корвину про эту его козу.

- Какую?

- Да ту, которая Званка! А ты что, тоже ничего не знаешь? Её ещё в Щедрец сговорили за купца из Нерского посада. Свадьба через две седьмицы.

Вывалив на меня всё это, Свит отодвинулся на дальний конец лавки, сгорбился и прикрыл глаза. Я негромко окликнула его:

- Свит… Тебе же совсем плохо. Хочешь, я тебя полечу? Я уже могу, правда.

Я потянулась было к нему, но Свит оттолкнул мою руку, вскочил и, жутко оскалившись, заорал:

- Уйди, дура! Не прикасайся ко мне!

И тут же согнулся, тяжело навалившись локтями на стол.

- Свит?

- Отстань!

Ещё несколько мгновений он простоял так, а потом застонал и опустился на корточки.

- Тебе помочь?

Вместо ответа он завалился на бок и свернулся калачиком на грязном полу. Я снова тихонько окликнула его:

- Не надо так лежать. Пойдём наверх.

Он что-то зашептал. Я чуть придвинулась и с трудом разобрала:

- …в сундуке у окна. Чёрная, большая. Дай.

Я скорее догадалась, чем расслышала, что он просит: свою флягу со смолкой. Что делать? Пришлось нести.

От смолки тянуло прелью и незнакомыми травами. Морщась и дрожа, Свит кое-как сел, выхватил у меня из рук открытую флягу и начал жадно пить. Я стояла рядом, смотрела, и почему-то изнутри меня грызло чувство, что это очень нехорошо. А он понемногу распрямился, задышал ровнее. Глаза его засветились в потёмках звериной зеленью, черты заострились. Это был уже не мой Свит, а дикий ракшас. Оторвавшись от фляги, он ожёг меня голодным взглядом, потом резко отвернулся и рыкнул:

- Брысь!

Лошади в стойлах шарахнулись к стенам. Лучик завопил. Я выхватила его из люльки и со всех ног кинулась к лестнице, а вслед мне летели такие слова:

- Дверь затвори! Как следует! И чтоб до утра из каморки ни ногой! Поняла?

А потом резко хлопнула входная дверь. Чего уж тут не понять… У меня душа сжалась от страха в комок. Неужто когда мы жили в лесу, Свит всегда был таким?

Утром, ещё до рассвета, накормив и уложив Лучика, я осторожно заглянула вниз. В кухне было темно. На столе оплывал огарок свечи, лежала пустая фляга. Свит не спал. Он сидел на лавке, завернувшись в попону, и смотрел на огонь. Лицо его было спокойно и грустно - нормальное, человеческое лицо.

Заметив меня, Свит чуть улыбнулся и жестом позвал спуститься. Мне всё ещё было малость жутко. Я встала поодаль, но Свит приглашающе похлопал ладонью по лавке, а когда я села, обнял и нежно притянул к себе.

- Ёлка, - сказал он серьёзно и ласково, - Когда я вот такой, как вчера, не пытайся меня лечить. Никогда, слышишь? Даже близко не подходи. Это очень опасно.

- Думаешь, мне легко смотреть, как тебя корёжит? - спросила я, прижимаясь к нему.

- Голод силы - страшная штука, - вздохнул Свит.

Я вдруг вспомнила, как этлы делились силой с Занором, и сказала: