Страница 20 из 33
Тут бы надо мне ещё рассказать, почему наш дом звался Ящеровой Затычкой и отчего о нём шла нехорошая слава. Прежде, когда этого дома ещё не было и в помине, под стеной крепостицы шёл проулок. Люди его так и звали, Подстенным. А потом какой-то хитрец взял да и построил домишко прямо посреди проулка, разделив тем его на два тупика: Кривой и Затычкин. Саму постройку люди прозвали Затычкой, и никто в ней селиться не хотел. Говорили, мол, стоит на дороге, поселишься там - добрая доля прочь уйдёт. Один Свит не побоялся, снял её за сущие гроши и стал себе жить. Люди уже тогда шептались на его счёт, а как увидели, что он прижился в Затычке и горя не знает, стали болтать: гарнизонный лекарь, мол, с Ящером зарок заключил, и что обычному честному человеку беда, то ему - Маэлева роса. Так тупик, куда выходили Свитовы ворота, понемногу оброс дурной славой, а дом стали кликать Ящеровой Затычкой и обходить стороной. Впрочем, оно и к лучшему. Ночью к нам даже стража не ездит: пьяных гуляк, ворья и всяких бесчинных бродяг в Затычкином тупике не видали с тех пор, как там поселился Свит.
А всё же посадские хоть и болтали про Свита разное, нередко заглядывали к нам. Всем бывает надо тараканов из дома выгнать, сено от порчи заговорить, полечить лошадку или козу… Но иногда Свит составлял для кого-то особенные снадобья, каких я не знаю, и тогда сильно не любил, чтоб я ему через плечо смотрела. А я без нужды не любопытствовала. Вот отдать заказ - это он меня порой просил. С того люди, верно, и стали болтать, что я ведьма.
Вот и как, скажите на милость, среди людей жить? Делаешь для них добро - завидуют, не делаешь - злятся. И так, и эдак в след плюнуть норовят. А за что?
В хлябь службы не много: ученья, ночной патруль да стража у ворот. Ну там, Свит ещё таскался с проверками по крепостицам и иной раз уезжал из посада на несколько дней.
Как-то, собираясь в ночной патруль, Корвин меня попросил:
- Слушай, Рыжик, сгоняй отнеси своему Селёдке переодёву? Он, вообще-то, меня просил, но я уже не успеваю.
- А что случилось?
- Да ничо особого. Просто его срочно вызвали на пару дней в Городец. А это, сама понимаешь, не нужники объезжать. К князю надо в приличном.
- Как же я ему отнесу? Меня в крепостицу и не пустят…
- Дежурному на воротах скажешь - он тебе Свита живо позовёт. Вали, Рыжик, не тушуйся.
Ну, я и согласилась. Взяла всё, что нужно, привязала Лучика за спину и пошла.
Страж у ворот и впрямь сразу послал младшего за Свитом. Тот пришёл, забрал у меня свёрток с одёжей, и, даже не поблагодарив, хмуро буркнул: “Иди домой.” Я б так и сделала, но тут Лучик заворочался, запросил грудь. Я присела с ним у стены и вдруг услышала, что происходит за ней. Стена крепостицы толстая, простым ухом ничего не слыхать, но я подумала о Свите - и сразу ясно услышала его шаги. Это ко мне понемногу возвращалась сила. Свит прошёл через внутренний двор, а чей-то громкий и резкий голос его окликнул: “Эй, Селёдка! Не вздумай позориться на своей кляче, возьми нормальную лошадь, Флага или Резвого.” Потом дверь конюшни захлопнулась, и стало тихо. Позже раздались ещё шаги и голоса. Это двое стрелков из ночной стражи улучили тихий миг, чтобы покурить. Они негромко переговаривались о ценах на шорку и подковы, о том, что жалование нынче что-то маловато, вяло поругивали между собою взводного… Я бы, верно, и слушать не стала, но один из них, тот, что постарше, говорил неспешно, окая и плавно растягивая слова. Этот с детства знакомый тормальский говор радовал ухо, словно весточка из родного дома.
Между тем по двору процокали конские копыта, открылись ворота, и из крепостицы выехал всадник в чёрном плаще. Едва затих конский топ по мостовой, один из курцов, тот, что помоложе, зло буркнул:
- Ишь, покатил, падла белобрысая… Чтоб он где-нибудь по дороге башку себе свернул.
Второй ответил с тихим смешком:
- Кому падла, а тебе теперь - господин старший гарнизонный целитель. Оно и справедливо: сколько можно в младших ходить? Всё равно уже вся гарнизонная лечебница, хоть человечья, хоть конская, давно на нём. Целитель Чанар за последние круги уж очень обветшал, почти силы лишился.
- Вот ты, Мром, как хочешь, а я думаю, Селёдку следовало бы гнать из гарнизона поганой метлой. Не должен он был убивать хранителя. Ходят слухи, без этлова присмотра из Мёртвого дола полезло такое, что люди целыми хуторами снимаются с насиженных мест и идут искать защиты под Ограду. Недавно чуть не снесли Срединные ворота, ломились внутрь. Их, ясен пень, не пустили, потому как хлябь, но где же это видано - грозить оружием не ракшасам или там поганым поморийцам, а своим!
- Селёдка-то тут причём? Он такая же подневольная голова, как ты да я. Ему приказали - он и пристрелил.
- Ага, такому попробуй прикажи, если он сам не желает. Ты-то видал хоть раз, где его носит ненастными ночами? Нелюдь он, Селёдка этот. Ракшас.
Они помолчали, потоптались ещё чуть и ушли. А я, сильно призадумавшись, тоже побрела домой.
Свит вернулся только на другой день к вечеру, смурной и недовольный. Уселся на лавку, поставил перед собой бутыль с вином и молча уставился в стол.
- Ну, - сказал ему Корвин, - С повышением, Селёдочка? Чо сидишь, как на поминках?
Свит ответил вовсе не радостно:
- Старик Чанар помер. Раньше он хоть бумаги вёл, а теперь и это тоже на мне…
Между тем хлябь подошла к середине, настал Щедрец. У нас, в Торме, его тоже праздновали, да не так, как здесь. Собирались к вечеру по домам, ставили на стол богатое угощение, а дети и парни с девками, вырядившись в козьи морды, конячьи хвосты из мочала и всякое лохмотьё, ходили по хуторам, распевая щедровки:
Щедро-добро!
Сеем-засеваем,
Землю покрываем
Овсом, рожью,
Милостью божью!
Что ты, тетка, наварила,
Что ты, тетка, напекла?
Неси скорей до окна.
Не щипай, не ломай,
А по целому давай!
И хозяйки без отказа подавали в окошко снедь для общей трапезы, а обратно, в дом, летели через подоконник полные горсти зёрен. Их следовало собрать все до единого и при посеве первыми отправить в землю. Если же угощение казалось ряженым недостаточно щедрым, могли вместо зерна и грязью в окно залепить, грозя скупым хозяевам неурожаем.
В Приоградье щедровали иначе, устраивали праздник, словно на Маэлев день. Накануне на площади перед крепостицей обновили мостовую, поставили навесы и шатры, а на сам Щедрец, как стемнело, развели костры и угощались кто горячим сбитнем, кто вином, кто сладкими заедками. Тут же затевались забавы: парни наперебой пытались влезть за подарком на гладко обструганный, да ещё и скользкий от дождя столб, состязались в меткости, кидая в дно корзинки короткие стрелы… Для молодёжи поставили качели, а в середине площади, у большого костра, устроили музыку и танцы. Я сперва думала: что за дикий люд эти приоградцы? Древний праздник в гульбище превратили! Потом поглядела, и мне подумалось: а ведь правильно делают. В самую тёмную и промозглую пору не дают душе забыть, что хлябь когда-нибудь да закончится, придёт на землю тепло и свет. А заодно и богам показывают: вот, мол, мы, живы ещё.
На Щедрец устраивались так же последние сговоры и смотрины невест, а молодые, поженившиеся до начала хляби, выходили на люди покрасоваться. Я, хоть уже и не молодица, а тётка, тоже хотела пойти на людей посмотреть и себя показать, а Свит вдруг упёрся, как баран: не пойду. Ну а мне без него как? Так и осталась смотреть на праздник из окошка.
Глядя на танцующих, я только вздыхала. Фигуры, вроде, простые, а уж как отплясывают задорно… И я бы могла не хуже, да только мне уже не по чину мешаться в компанию девок и парней. А Свита танцевать тащить - себе дороже, и без того он уже весь изворчался. Зато Корвин со Званой были лучшей парой из всех, хоть в танцах, хоть так. Я, любуясь на них, утешалась, а изнутри всё же точила душу чёрная мысль: почему в моей собственной жизни ничего подобного и близко не случилось? Живу, словно росток, пробившийся в подполе, не знающий ни очего света, ни живого дождя. Родилась - никому не надобна, этлу на порог подброшена. Выросла - стала и этлу не надобна. Кинулась на шею первому, кто поманил, а теперь день за днём заботы, хлопоты, да от мужа грубость, терпи и молчи. И хоть бы кто ласково посмотрел, доброе слово сказал… Изголодалась моя душа по радости и воле.