Сказка наизнанку

Свит удивлённо захлопал глазами. Чуть обождав, баба Вася терпеливо пояснила:

- Ну, когда дитя родилось, следом ещё что вышло? Или нет?

- Ах, это, - сообразил, наконец, Свит, - Вон там, в ведре.

Баба Вася тут же развернула его за плечи к двери и потолкала на выход:

- Иди, иди. Воду давай неси.

И Свит пошёл. Вернулся он что-то уж больно скоро, сразу видно, воду силой грел, а не на огне. Сунулся было снова присесть рядом со мной, но баба Вася и тут его перехватила и мигом выставила вон:

- Давай, давай, голубчик, ступай вниз. Если вдруг что потребуется - я позову. Займись делом: в сухое переоденься, горяченького поешь. А то вон уже весь дрожишь. И рюмашечку пропусти для согреву. Тебе теперь захворать никак нельзя, жену с сыном кормить надо.

И Свит снова безропотно подчинился. Чудеса да и только!

Баба Вася водворилась у нас на целых три дня. И все эти дни она нянчилась и со мной, и с Лучиком, точно мы оба только что народились на свет. Учила меня, как малыша помыть, как удобно к груди приложить, как на руки взять, чтоб не потревожить… И так-то у неё всё ловко и спокойно получалось, что мне думалось: вот поправлюсь чуток - и тоже смогу.

Саму меня и на третий день ещё сквозняком шатало. И со мной баба Вася тоже возилась, как с малым дитём: поила травами, мыла, меняла измаранные пелёнки да рубашки, кормила с ложки, водила под руки к ведру…

Мне всё казалось, что Лучик слишком маленький и слабый, а баба Вася всегда его хвалила, говорила, что и крепок, и здоров, и ест хорошо. А раз, его умывая, сказала:

- Экой он у тебя глазастенький! Весь в папашу, точёненький: и носик, и бровки… Такой же красавчик вырастет девкам на печаль.

Я тогда сильно удивилась. Лучик-то ладно, но кто б назвал красавчиком белозорого Свита? А потом подумала и решила, что это баба Вася для того моего мужа хвалит, чтобы мне приятное сделать.

Свита она пускала в каморку на нас с Лучиком посмотреть, но всякий раз не надолго и в добрый час. А мне объясняла так:

- Мужчины народ нервный, им всю эту нашу изнанку видеть ни к чему. Лиха им и на службе хватает, а дома должно быть хорошо и спокойно. Твой-то ещё молодец: не растерялся, увидав, как ты на пороге без памяти в луже крови лежишь. И после не охладел, видно, что любит. Другой кто после эдакого зрелища мог бы нос начать воротить.

На те две ночи, что баба Вася спала подле меня, Свит перебрался к Корвину. И всё бы ничего, вот только в первую ночь Свит учинил нам нежданную побудку. Я уже давно приметила, что Свит часто вскакивает до рассвета воды попить, и начала ставить ему кружку с водой у постели, чтоб не шастал раздетый по сквозняку. Он на Корвинову половину перебрался, а кружку-то свою у нас позабыл. Как пропели третьи петухи, слышу: дверь каморки отворилась, половицы заскрипели. А у меня как раз у постели ночное ведро стояло, чтоб далеко не ходить. И, как на грех, в тот раз не пустое. Ну, Свит спросонья на него и наскочил. Вот уж шуму было да ругани, а потом ещё и уборки…

В тот же утро я глядела из окна, как Свит уезжает на службу. Он, как всегда, когда в дурном настроении, не стал открывать ворота, а потащил Кренделька через калитку в поводу. Только калитка сделана на человечью мерку, и потому узка и низка, а Кренделёк куда как толст. Он сперва в створе Свита больно прижал, провёз рёбрами о косяк, а потом ещё и зацепился за щеколду путлищем. Но конь-то старый и умный, как почуял, что ремень натянулся и не пускает, встал в проходе, и ни туда, ни сюда. Свит его тянет, а конь ни с места. Свит тогда сгоряча отвесил ему пинка. Кренделёк прянул назад в калитку, треснулся затылком о низкую притолоку, и с испугу как прыгнет вперёд! Путлище оборвал, а Свита так толкнул грудью, что тот сразу с ног долой да в уличную канаву. Мальчишки соседские со смеху чуть с забора не попадали. Свит зыркнул на них так, что они своими смешками вмиг подавились, а потом как был, мокрый и грязный с головы до ног, вскочил в седло без стремени и укатил.

Баба Вася, посмеиваясь, покачала тогда головой и сказала:

- Ишь, норовистый какой…

Я в ответ:

- Что ты, баба Вася, Кренделёк - конь смирнёшенький, добронравный.

А она мне:

- Да я не про коня. Муженёк-то твой всегда убегает на службу вот так, не емши?

- Он обычно говорит, что ему с утра ничего не хочется…

- А ты, душа моя, всё равно на стол ставь, пусть хоть пару ложек каши положит в рот. И с собой ему заворачивай пожевать. Не будет бегать голодным - глядишь, и ершиться станет поменьше. Они ж там, в крепостице этой, за весь день разве что ломоть серого хлебца с солониной съедят да дрянным пивом запьют. С такого сыт не будешь, вред один.

- Откуда ты, баба Вася, знаешь, что мой служит в крепостице? - удивилась я.

А она улыбнулась и ответила:

- Так ведь мой тоже был княжий стрелок. И сынок старшенький князю служил. Я эту куртку и пальчики, загрубевшие от тетивы, ни с чем не перепутаю.

- Что ж сын теперь? Уже не служит?

Лицо бабы Васи вдруг затуманилось и она со вздохом сказала:

- Не служит, да. Вместе с отцом в землю лёг. Ты, поди, не знаешь, а тут четыре круга назад заваруха была: поморийцы привалили. Отбиться-то наши тогда отбились, но много народу полегло, и из гарнизона, и просто ополченцев. Средненький мой был человек смиренный, пекарь, но тоже стоял на стене, пока его не скосило стрелой. Чего только этим проклятущим поморийцам не сидится дома, на их островах?

И тут меня словно осенило. Всё одно к одному: и то, как она ко всем прикасалась легонько, незаметно ощупывая одежду, лица и руки, и то, что прежде, чем подойти к кому, всегда заговаривала и ждала ответа…

- А что, баба Вася, - осторожно спросила я, - ты правда совсем ничего не видишь?

- Правда, милая, совсем.

- И у тебя всегда так было?

- Нет, отчего ж. Прежде видела, хоть и не слишком хорошо. А как старшенького родила, так вконец и ослепла.

- О… Это от чего же?

- Ах, голубка, на всё Маэлева воля. Первый мой сынок уж такой крупный уродился, да так тяжело на свет шёл… У меня от того что-то в глазах полопалось, а после всё застлало, как чёрным дождём. Я сперва, конечно, с перепугу плакала, потом роптать перестала, так жить научилась. Теперь не тужу, у меня руки да уши зрячие.

- А хотела б ты опять видеть белый свет, как все люди?

- К чему, моя хорошая, несбыточного хотеть? Я каждый день благодарю Маэля хоть за то, что у меня есть здесь и сейчас.

Я обняла её и подумала, что вот человек, который даже без дара силы делает людям добро. Пусть тогда мой дар послужит на то, чтобы сделать добро ей.

В тот же вечер я попыталась поймать поток и с тоской поняла, что сила больше не слышит меня. Сколько бы не пыталась я зачерпнуть, все потоки текли лишь к Лучику. Как я расстроилась тогда! Плакала и ругала себя ругательски, что такой негодящей на свет родилась: ни силы мне, ни удачи ни в чём. Даже родить как следует, и то не смогла. Хуторские тётки вон родят, а на другой день работать идут, и ничего им не деется. Я же до сих пор чуть жива и ничегошеньки сама не могу. Баба Вася как услышала меня - всполошилась, стала расспрашивать, что стряслось. Я кое-как между слезами да соплями рассказала ей про мою печаль. Она, выслушав, только руками всплеснула:

- Ну ты, матушка, даёшь! Напугала-то… Ты это брось, а то ещё молоко пропадёт. Чем тогда мальца кормить станешь? Хуторские тётки знаешь скольких детишек ещё до первого круга в землю кладут? А сколько их самих родами в землю ложится? А ты и сама жива, и сынок жив-здоров. Чего тебе ещё надо? Негодящая она, видите ли. Я тебе на это вот как скажу. У охотников, кто в Торме промышляет, тоже удача бывает разная: когда вернутся с добычей, когда и без. Ну а если вдруг молодой, неопытный охотник принёс хорошую добычу, но вернулся раненым, что тогда? Поправится и снова промышлять пойдёт, и никто на него косо не посмотрит. В другой раз опытнее будет - и всё. Вот и ты сейчас как такой охотник. Поняла?