Страница 25 из 26
- Ну что встали? - весело выкрикнул Жалощ. -Время не ждет! За дело ратное принимайтесь, иль шутов ждете на потребу?
Нет, не будет судилища. И приговора не будет. Своего умысла княже крепко сторонится, сучку задоринке не даст скользь испортить. И на том спасибо!
Коряга, Дергунь, Взмет, Торопь, Шкура, Гривач, Остряжь, Лякоть разом в кольцо взяли, любой нормальный человек уж под себя пустил бы. Безрод ухмыльнулся, так то ж нормальный! Нормальные не отрезают себя от мира, нормальные не пускают в душу смерти больше чем жизни, нормальные берегутся для чего-то, нормальные не морозят равнодушием из глаз, нормальные не угрюмничают от солнца до солнца, нормальные не смотрят туда, куда садится солнце и не горюют, что не могут заглянуть и дальше, и пусть будет страшно, пусть...
Коряга ударил под дых, Дергунь - в грудь, Шкура - в лицо, Лякоть - с обеих рук по почкам. Безрод закрылся как то умел, жестокие удары потрясали с ног до головы, но уже с первых кулаков Безрод оценил всех битейщиков, будто в душу каждому заглянул, вымерил всю силушку и умение, и усмехнулся раскровавленными губами. Жить будет, а если и сказывал княжь в живых оставить, так в жару сшибки все едино позабудут, разойдется кровь, раззудятся плечи - в пылу всяко принесут в жертву своему молодечеству. Чем дольше выстоит, тем быстрее княжова заповедь улетучится, тем больший задор разгорится на его костях.
Безрод продержался столько, что все остальные перестали друг друга мылить и изумленно, будто мухи на медом мазанное, повернулись к тем восьмерым, где девятым стал комок нервов, перекрученные, перевитые вымоченные в соленом вываре, сухожилия, нервущиеся, только гудящие от напряжения.
Гуща молчал и ничего не понимал. Вроде и пожил, и повидал, но вчера видел то, о чем только слыхивал краем уха, а вот сейчас, перед глазами... Он пытался найти всему объяснение, нашел, и такими вдруг мелкими показались ему все восьмеро и свои и чужие.
- Падай, падай, - шептал Моряй. -искалечат! Да к лешему гордыню эту, падай!
Но Безрод не мог пасть раньше, чем все восьмеро поймут, что не трус пал, бегущий от боли, а беспамятный человек, сам отбивший всем восьмерым руки. Не восьмеро избили душегуба полуночного, а Ничей сбил кулаки восьмерым храбрецам. Так то!
Когда Безрод простился с памятью и лег на землю, без меры орошенную собственной кровью, все восьмеро тяжело дыша опустили руки. Весь гнев, все презрение ушли через кулаки, стояли битейщики пустые, ровно опустошенные медовые долбленки, и медленно полнили их изумление и восхищение. Сначала легло изумление на дно пустых душ, а сверху восхищение все приправило.
- Чего ж сам не бил-то? - почесывая затылок, пробубнил Остряжь.
- Тебе сечься не сегодня завтра. - Моряй снисходительно похлопал его по плечу. -И ручонки-то побереги, кабы меч в сече не выпал.
Грустным выдался праздник урожая. Не удалось справить празднество как обычно, не резал княжь последний сноп в ближайшей веси, не варили питево хмельное, не водили девки хороводы, осиротеют свадьбами веси, если дойдет-таки дело до свадеб. Потому правили свадьбы теперь же. Княжь еще и подгонял старейшин весских, мол не откладывай жизнь на потом, живи сейчас, отберет полуночник потом - останемся с сейчас. И то хлебушко.
Кто-то из дружинных женился, но кто именно Безрод не знал, да и знать не хотел. Вчера только встал. Чужой пиршествам, безродина людям, Ничей сторонился всех, вылеживал себя сколь мог, а как встал, затворился на заднем дворе. В душе кошки скребли, поперва грешил на закат, такой багряный, что глаз резало, и оборачивалось перед глазами рдяное знамение кровью скорой да недоброй, но махнул рукой. Не иначе кровь еще с глаза не убралась, вот и мстится все вкрасне. День да ночь дал Жалощ дружинным на свадьбу, маловато, но и на том пусть благодарят. Женатые поди по женам исскучались, но ни жену приласкать, ни детей потетешкать сил нынче не оставалось. Безрод ухмыльнулся, силы всегда находятся только на дурость круглую, как бы в ввосьмером одному кости посчитать. Жалощ суров, жен отослал вглубь стороны, в леса, чтобы не отбирали последнее, на последнее должен вой меч покрепче ухватить, да идти в сечу спокоен за семейство.
За амбаром, там где открывалась вся губа целиком и нашел Безрода Стюжень. Присел рядом, спокойный, степенный, такой каким и должен быть верховный ворожец. Не гоже ворожцу быстро бегать, часто говорить, суетиться. Молча взглянул на море, на рдяную дорогу, тяжело вздохнул.
- Полуночник идет. Завтра. - Безрод заговорил первый. Ворожец вздрогнул.
- И ты тоже сведал?
- Гляжу вот на море, и мстятся мне дороги крови на снегу. Снег рано падет.
- Да, раненько падет.
- А почему против восьмерых выстоял знаешь?
- Знаю. Дурак потому что!
- Не без того. А только пока не разузнаю, кто тот молодец был, что меня в бане здравил, не уйду.
- Ну-у, жить тебе, парень, вечно! Стюжень улыбнулся.
Ну не хочет старик говорить, и не надо в душу лезть. А пустил бы - полез. А вот к себе - нет. Прячется там что-то страшное, пробовало вылезти в кругу с теми восемью битейщиками, едва не выпустил, едва не дал волю, на мгновеньичко, коротенькое мгновеньичко так стало страшно, что и без этих восьмерых едва не помер. Уж как душу запахнул - про то отдельную песнь певать.
- Поди догадался уже?
Безрод кивнул, разжевал стебелек мурмурки, горький, терпкий. Теперь ясно видел свою погибель. И на том спасибо, что от меча помереть доведется или секиры, а не от вервия волосяного.
- А выдюжишь седмицу, я того, с рукой, что ты в переулке свернул, разговорю.
- Поздно уж. Да и ни к чему то.
- Не тебя так память о тебе очищу.
- Ты вот что, ворожец, живет в гончарном конце у Жичихи Тычок, старичок. Хороший старик. Не дай пропасть, как уйдут полуночники-то.
Стюжень заглянул в глаза Безроду, но Безрод глаза прятал, не показывал. Все в землю глядел. Нельзя давать другим пить обреченность из твоих глаз, то твои мертвые воды, и только твои, сам пей, исплавай вдоль и поперек, да все сам, не подпускай к ним других.
- Ты должен выдюжить.
- Я должен?
Безрод улыбнулся. Все кому он был должен, пируют нынче у Ратника, и так странно было слышать про какие-то долги, что не сдержал Ничей улыбки. Вещий сон. Даже тот старик не знал его погибели и уж всякому дурню то теперь ведомо, что не протянет Безрод и седмицы.