Страница 9 из 15
Тогда я много времени проводил с известным в Ленинграде шахматным деятелем Леонидом Михайловичем Левантом (1928–2017), уехавшим с семьей в Израиль на следующий год, но уже тоже твердо принявшим решение об эмиграции. У Леванта было немало знакомых, обещавших, что с устройством на какую-нибудь неприметную работу у меня проблем не будет.
Особенно меня привлекала работа сторожа: занятость – 24 часа кряду, зато потом – трое суток свободны. Зарплата, правда, всего 80 рублей, но главным было – исчезнуть с горизонта и получить характеристику.
На деле всё оказалось не так просто. Запомнился последний визит, на небольшой завод, кажется, на Выборгской стороне. Начальник отдела кадров, какой-то отставной военный, долго вертел в руках мою трудовую книжку: университетское образование, тренерская работа во Дворце пионеров, пристойная заработная плата и вдруг – сторожем. Нет, здесь что-то не так. Что не так, понять он не мог, но чувствовал какую-то нестыковку.
– А чего это вы уволились из Дворца, – спросил кадровик, – и идете на такую работу, к тому же значительно ниже оплачиваемую?
К этому вопросу я был готов и начал бубнить, что всё надоело, что голова забита шахматами и хочется передохнуть, и тому подобный вздор. Он посмотрел на меня внимательно еще раз и резко произнес:
– Учеником слесаря возьму!
Это стало последней каплей. Сказав, что подумаю, я попрощался и вышел из кабинета. Одно дело сидеть в будке сторожа и читать книжки, другое – каждый день приходить в цех и восемь часов кряду с напильником в руках заниматься полнейшей бессмыслицей в течение нескольких месяцев.
И мне осталось прибегнуть к нежелательному варианту: просить характеристику по прежнему месту работы – во Дворце пионеров.
Директриса Дворца, брошенная туда с комсомольской работы, Галина Михайловна Чернякова души во мне не чаяла. Ее кабинет находился совсем рядом с шахматным клубом, и мы частенько сталкивались, а то и перебрасывались словцом-другим.
Галина Михайловна уже знала, что я с месяц назад уволился из Дворца пионеров, и удивилась, увидев меня снова.
– Привет, Генна, чего это ты? – спросила она, увидев меня в приемной, где я беседовал с ее очаровательной секретаршей Ирочкой. Директриса говорила мне «ты», я ей – «вы», как это было заведено в советской табели о рангах.
– Я к вам, Галина Михайловна, по делу.
– Ну заходи, заходи, садись, – директриса была сама любезность. – Выкладывай, что у тебя за дела… Жаль, что ты ушел от нас. У меня дочка шахматами заняться хочет, думала ее в сентябре тебе отдать… Ну, что за дела у тебя такие?
Повисла пауза: я не мог произнести ни слова. Ведь сейчас я еще вполне лояльный гражданин, а через минуту, сам подвергнув себя остракизму, превращусь в антисоветчика и предателя.
– Мне нужна характеристика с места работы, Галина Михайловна, – наконец выдавил я из себя.
– Характеристика? Какие проблемы!
За пару лет до этого я оформлял характеристику для какой-то так и не состоявшейся зарубежной поездки, и той характеристике, сохранившейся у меня до сих пор, мог бы позавидовать каждый.
– Но это не совсем обычная характеристика, – бессознательно откладывал я аутодафе.
– Не понимаю, какая-такая необычная характеристика, куда? Ну что ты тянешь дыню за пупыню? Выкладывай! – настаивала Галина Михайловна. Она нахваталась на комсомольской работе разнообразных выражений и иногда употребляла их, показывая близость к простому народу.
Не знаю, как это было с другими, но я просто не мог переступить эту последнюю черту. Уже на Западе читал, что похожее чувство испытывали многие, даже годами обдумывавшие свое решение. Наконец я решился.
– Мне нужна характеристика в ОВИР для выезда в Израиль, – услышал я собственный голос.
Шок был, конечно, однако очень короткий. Хотя понятие «эмиграция в Израиль» в начале 1972 года было почти неизвестно, Галина Михайловна сразу нашла правильный тон. Тут же перейдя на «вы», она сказала, что от кого-кого, а от Сосонко такого поступка не ожидала. Впрочем, была коротка и сообщила, что в самое ближайшее время состоится общее собрание сотрудников Дворца пионеров, о чем меня оповестят.
Собрание, в повестке дня которого был только один вопрос, вела председательница профкома, тренер по художественной гимнастике. Она сразу объявила, что «собрались мы, товарищи, по очень необычному поводу», и предложила высказаться о бывшем коллеге каждому сотруднику. Не успела она закончить, как пожилая и незнакомая мне женщина запричитала:
– И каким только молоком его мать кормила?!
Хотя меня предупреждали, что остроумие нужно оставить дома и единственной моей целью является получение любой характеристики, я не удержался и спросил, следует ли мне отвечать на этот вопрос.
– Ну что это вы так саркастично, товарищ Сосонко, – заметила ведущая и перешла к поименному опросу всех присутствующих.
Это была единственная вольность, которую я себе позволил. Ибо случалось, что такие собрания выносили резолюцию «в характеристике отказать», после чего человек оказывался в подвешенном состоянии: документы в ОВИРе у него не принимали, на работе травили…
Ни один из моих шахматных коллег-тренеров на это собрание не пришел. Кто-то уехал с детьми на соревнования, кто-то сказался больным. Знаю, что когда Александра Васильевича Черепкова стали спрашивать обо мне, он обронил только: «Геннадий Борисович был хорошим тренером, лично же мы не были близки, и ничего сказать о нем не могу». По тем временам это был в высшей степени достойный ответ.
Помню, кто-то спрашивал, к кому я еду, другие – знакомо ли мне положение дел на Ближнем Востоке. Я отвечал, не вдаваясь в подробности и не вступая ни в какие дискуссии. Все выступления той или иной степени ангажированности сводились к требуемому осуждению моего поступка, а я сидел, стараясь не глядеть на людей, многих из которых знал лично. Самым запоминающимся было выступление молодого тренера фехтовальщиков. Перед собранием он допытывался у меня, как можно пить водку в жару, царящую в Израиле, и имеются ли там публичные дома. Несмотря на предупреждения о серьезности предстоящего действа, он не внял моим словам и сидел пораженный тем, что говорили обо мне наши коллеги. И когда ведущая назвала его фамилию, выдавил только:
– А я думаю, что каждый решает сам…
Стало совсем тихо, но художественная гимнастка быстро нашлась:
– Но вы ведь осуждаете этот поступок?
– Я уже сказал, – повторил он.
Только человек, заставший то время, может оценить по достоинству ответ моего коллеги-фехтовальщика.
Итог подвела Галина Михайловна. «Пусть убирается, воздух чище будет!» – произнесла она шаблонную для таких собраний фразу. Все поднялись с мест и, стараясь обойти меня стороной, стали покидать зал. Я поинтересовался, когда мне можно зайти за характеристикой.
– Интересно, и сколько это стоит – родину продать? – спросила напоследок художественная гимнастка.
Подготовившись к различного рода вопросам, я знал, что и этот не является редкостью. Боязнь заграницы, привычка ругать и осуждать всё иностранное, всегда уживались на Руси со стойким интересом к заморским государствам.
– А на этот вопрос я буду отвечать не здесь и не вам, – жестко, но без вызова ответил я домашней заготовкой, и она несколько стушевалась.
Несколько дней спустя, подписывая характеристику, секретарь парткома, преподаватель игры на баяне, с которым мы не раз выпивали в летнем лагере Дворца пионеров, желал мне доброго пути и жал руку (мы были вдвоем).
Собрав все требуемые документы, я отправился в ОВИР и сдал их молодой сотруднице, сказавшей, что меня известят. Ленинградский ОВИР размещался на Большой Конюшенной (тогда – улице Желябова), совсем рядом с Чигоринским клубом. В организации, занимавшейся регистрацией и выдачей виз, израильским днем считался понедельник. На скамейках прямо напротив ОВИРа сидели судачившие податели заявлений, и я, подходя к ним, начинал по обыкновению: «Может, в понедельник вас мама родила?» Однако мой собственный случай был далек от шуток: мне позвонил Корчной.