Страница 12 из 23
И все-таки, интригуя против короля, я оказалась не права. У меня были причины. Но надо было подумать и о последствиях. Понятно, что держаться надо одного сильного игрока, пусть он и проигрывает собравшимся в кучку слабым. Ведь, временно взяв верх, они непременно передерутся – и проиграют. Так и получилось, ты помнишь, для этого даже не надо было заниматься интригами против них; а Людовик занимался, так что проиграли они очень быстро – и я вместе с ними.
Но не совсем. Ведь для меня главное – что среди проигравших не оказался мой сын, новый Великий сенешаль Нормандии Жак де Брезе[19]. Совсем не сразу король назначил его официально. Да и как он мог бы это сделать, если согласился сделать своего брата герцогом Нормандским. И даже не сразу, как отнял Нормандию у брата. И даже не сразу после того, как брат его умер, будучи в тот момент герцогом Гиенским. А только в прошлом году. Большой испытательный срок! Но все это время все все равно знали, что он – Великий сенешаль Нормандии. Ведь он перешел к королю, когда я договорилась с Лигой о герцоге для Нормандии. Как спустя время оказалось, правильно перешел. Но тогда! Наконец-то Нормандией правит принц королевской крови – радовались все нормандцы, а больше всех я, в силу того, что приложила к этому руку и могла поставить это себе в заслугу. Не каждому мужчине такое удается.
Ты можешь удивиться, чего это я вдруг расхвасталась, тем более о самих событиях все отлично знают, а я добавляю только причины. А я могу сказать, что причины и есть самое интересное. Но прав будешь ты. Впрочем, мой рассказ уже пришел туда, куда вела цепочка событий. Король взял верх, и я из Жанны Креспен, дамы Мауни и дю Бек-Креспен, великой сенешальши Нормандии, превратилась в Мирей, владелицу твоего Кембре под Труа. С твоей стороны было исключительно благородно уступить его мне, а самому оставить себе все хлопоты, став его коннетаблем. Так же, как я, ты в конфликте высших предпочел встать на сторону слабого. Даже нет, не как я, когда была какая-то неясность в окончательном итоге, а на сторону уже проигравшего. На мою. Верность и дружба проверяются в невзгодах…
Но я отвлеклась и предалась праздной болтовне обо всем известных вещах силою обстоятельств: мне не хватает разговоров с тобой, мой верный Морис, а начала я с того, что представила себе, как ты в затылке чешешь, как в самом начале – так и не избавился от этой провинциальной привычки, хотя, надо отдать тебе должное, делаешь это очень редко, только при воистину удивительных событиях… Надеюсь, ты простишь мне шутку, как прощаешь вообще все. Хотела-то я выразить тебе признательность, а по привычке начала подшучивать. На самом деле в данных обстоятельствах я не должна тебе делать замечание: сама учудила, ничего не скажешь, так, как даже и не придумаешь, и упрекать тебя в избыточном удивлении никак не могу. То меня вдруг в ереси и ведовстве обвиняют и на костер волокут. Не могу, как примерная христианка, выразить сожаление о том, что не умею колдовать, но, может, если бы умела, не оказалась бы в результате политических интриг в глухой провинции. Прости за такую оценку твоей родины, ты же сам говоришь всегда точно так же.
Но ложные обвинения еще не столь удивительны. Это не редкость в придворных интригах. А вот напавший и унесший меня дракон… Это вообще не для приличной дамы, а для какой-нибудь сказочной принцессы, раза в два моложе, чтобы не смущать рыцаря, спасающего ее от дракона, мыслью о положенной в сказке женитьбе на ней. Между нами, лучше в три раза, хотя ты будешь галантно возражать.
Ну и, понятно, если мы не в сказке, дракон должен был меня попросту съесть. Или, если всерьез поверить, что я – ведьма, он должен быть посланцем ада и туда меня и утащить. В обоих случаях дракон не менее смертоносен, чем костер. А теперь – новое дело – я жива, оказывается! Представь себе, да, и собираюсь пожить еще. Впрочем, это я имею в виду непосредственные, немедленные, если можно так сказать, опасности, которые представляют собой приговор церковного суда и нападение дракона. Мне повезло в том, что обе эти крайние опасности сложились таким образом, что ослабили друг друга. Но в жизни не как в арифметике: обе они остались и могут угрожать мне в будущем.
Неправильно было бы роптать на Бога, но мне казалось, что после моего отказа от политики – который ты полностью одобрил – мне могла бы достаться и более спокойная жизнь. Конечно, я не имела права рассчитывать на это и, находясь в изгнании, приглашать к себе внуков. Сына-то сразу взяла с собой, и как-то Жак не возражал и не предлагал оставить ему младшего брата. Шарлотта тем более.
Не обижайся, пожалуйста, но ты и сам никогда не утверждал, что твой Кембре такой же роскошный замок, как Брешессак или Анэ. Да и Труа – не Руан, хотя эти названия и рифмуются. И я очень признательна тебе за прибежище, но мы оба понимаем, что это все-таки ссылка. Так ведь и Жак, и Шарлотта, как только мы тут устроились, с такой же радостью отправили к нам детей, с каким опасением я относилась к влиянию на них безнравственной парижской атмосферы, какой они заразились при дворе и воспроизвели в Нормандии! Не думаю, что причины совпадали – скорее, просто дети мешали им – но мне это было неинтересно. Конечно, они у нас временно – особенно Луи, которому нужно будет, как-никак, наследовать Жаку, и, значит, когда-то начать учиться управлению всеми владениями. Но даже о нем мы не договаривались, сколько времени ему можно гостить у меня, собираясь сделать это по прошествии времени.
И вот на тебе! Укрыла, называется, сына и внуков в тихой гавани от жизненных бурь.
Может быть, ты уже отослал их с надежным сопровождением к Жаку и Шарлотте, но если нет, я хотела бы, чтобы ты подождал с этим, пока ситуация не прояснится. Ведь не ты с ними договаривался, так что только в крайнем случае пристало возвращать, тем более – просить старшего брата приютить младшего. Крайний ли сейчас случай? В конце концов, трудно ожидать, чтобы отец Римус оказался настолько недальновидным, чтобы перенести свои официальные преследования с меня на них. (А неофициально он и относительно меня не только знает, что я не еретичка и не ведьма, но и признал это – хотя только передо мной). Все-таки одно дело – вышедшая из королевской милости вдова Великого сенешаля Нормандии, другое – дети нынешнего Великого сенешаля Нормандии, к которому Его Величество, как всем известно, очень благоволит. Не говоря уже о том, что он не любит вмешательства Рима в дела галликанской церкви и, соответственно, инквизицию допускает нехотя, в отличие от герцога Бургундского, больше уделяющего внимание материальным выгодам и меньше – политическим последствиям… Пусть Людовик благоволит к Жаку больше за веселый нрав и не всегда добропорядочные шутки, чем за какие-нибудь подвиги. Но с теми, кто бы плохо поступил с его протеже, Его Величество пошутит так, что вряд ли понравится объекту шутки. И то, что это окажется духовное лицо, и, стало быть, он будет рисковать очередной ссорой с апостолическим престолом, его не остановит, как, опять же, всем известно. Папа возражал против суда духовного лица светским судом, но кардинал де Ла Балю уже который год сидит в той самой ужасной клетке, в которой нельзя выпрямиться. Причем он же и придумал ее для государственных изменников, будучи министром финансов… а теперь король похаживает вокруг и насмешливые песенки напевает:
Или задумчиво подсчитывает стоимость клетки под мольбы узника о пощаде.
Это, кстати, пример не только не сдерживаемого никакими препятствиями чувства юмора короля, но и пример для всех мастеров, делающих подобные вещи. Господь внушает сильным мира сего неодолимую тягу испытать такие вещи на изобретателе, но изобретатели всегда находятся, хотя и попадают часто, а иногда и первыми, в число жертв своих изобретений. Взять хоть Сицилийского медного быка, описанного в великолепной «Комедии» Данте Алигьери, названной Бокаччо «Божественной». Сего быка тирану Фалариду сделал медник Перилл. Первым, кого Фаларид велел сжечь в нем, был, конечно же, сам Перилл:
19
Официально – только что, в 1475-м.