Раковина

Федор пропал, но об этом не знал никто, даже его родители. Однажды вполне обыкновенным утром мы с Даном вышли во двор, а он нет. Дан пошел за ним домой, а там сказали, что такие шутки глупые. И нет, и никогда не было никакого Федора. А еще, они пожалуются нашим родителям.

Я откровенно застопорился на таком непонятном факте. Мы ж не в сказках живем, а в реальности. И замолчал. Не люблю я свои мысли превращать рупор трибун. А у нас правильный во всем и всегда. Он в буйство впал. Его даже к доктору возили. Он ясность любит, а я в конце концов принимаю факт и начинаю над ним раздумывать. Как есть, так и есть. Нужно только понять механизмы причины и следствия. Мне было легче.

Потом, мы вдвоем с Данном целый месяц искали хоть один след из Федоровой жизни. В школе, во дворе, в секции. И не нашли ничего. Даже жженого пятна от дымовушки на скамейке и то не оказалось. А он мне тогда, искрой чуть не выбил глаз. Получается, не только Федор, все с ним связанное исчезло из нашего мира напрочь.

Это самая необъяснимая вещь, которую я знаю. Ведь если бы я только суматик. Но Дан-то, с его характером? И не сговаривались мы, чай не идиоты. В общем, нас так и прозвали во дворе – два Федора или еще с Федькой в голове. Было над чем поприкалываться у наших пацанов.

– Точно вам Дан воду наплел, – наконец выдавил я.

– Нет, – сказал чему-то усталый и донельзя опечаленный Пенкин. – Я самостоятельно опробовал на собственной шкуре. Пренеприятнейшее занятие ставить над собой такие недобрые опыты.

Только скажу я тебе малыш, что дело у нас больно хитрое и важное. Государственная заинтересованность присутствует в нем. Так-то. Чую я подвох чей-то гадкий и сирый, но всеобщий. Будто хотят украсть у нас, что-то главное. Да вот кто, выяснить не могу. Но выясню, еще как выясню, на то и существует наш социалистический, уголовный розыск.

Неприятности

Пропажа раковины в городском музее, составляла начальное звено в цепи событий, так лихо и бесцеремонно закруживших офицера советской милиции. Когда ему поручили вести новое дело, Пенкин сразу же почувствовал неладное.

Продумано оно, прикрыты ходы – выходы, отвлекающие маневры. Заметьте, стекло рухнуло, только когда мужики из зала ушли. И очкарика кроме них не видел никто, но ведь мыслеслед его был!? Вот когда собрали специалисты из технического отдела ту бронированную стеклянную туфту – витрину по осколочкам, склеили воедино, выяснилось абсолютно невозможное, но как раз по Колиной части.

Он только обстановочку в соответствие привел, восстановил пунктуацию и хронологию, и раз – подтвердилось самое главное. Ограбление действительно произвели заранее, глубокой ночью накануне! И совершили противоправные действия настолько грамотно, что ни один работник музея не заподозрил с утра ничего. С наружности система охраны выглядела как новенькая, а пропажу за пыльным стеклом могли не обнаружить еще с месяц. Вдобавок ко всему улик нормальных ни одной! Ни взлома фомкой специализированной, ни окурков беламора с характерным прикусом, ни отпечатков пальцев, с занозою на стекле.

И скажите, как глубокой ночью можно оказаться в запертой на англицкий замок комнате!? Под сигнализацией к тому же. Она родимая, простая и безотказная напрочь не сработает, будет всю ночь мирно поблескивать лампочкой. А лампочка та, под неусыпным надзором фронтовика-разведчика на седьмом десятке, который божится– матерится, что не спал как на духу.

Вдобавок ко всему, горе – механизаторы божатся клянутся, что пили в зале экспонирования они не водку, а портвейн местного производства! Не просто наводят тень, а предоставили все к тому доказательства, в том числе и пластмассовые стаканчики со следами красной жидкости на боках. Конечно это нужно экспертизою отдельной подтвердить, но не врут, и так видно.

Но откуда тогда в углу зала экспонирования бутылка столичной водки и закусочные объедки? Что они там совершали еженедельный вино-водочный ритуал?! И кто именно и когда? Получается, что главная пьянка состоялась в зале глубокой ночью. Ну это скажите к чему?! Зачем вся мировая дрянь и гадость в двух экземплярах? Может, это какой намек? Ведь не бывает в жизни случайных совпадений. Где тогда хваленый грабительский профессионализм? И при чем тут очкарик, растворившийся средь белого дня? Да бес с ним, с очкариком! Мало ли что померещится двум алкашам. Но водка, мало солененькие огурчики – натурный факт.

Хитрый кто-то не спеша, в полном одиночестве, выпил пару соток столичной и закусил малосольненьким огурчиком, на месте преступления. Но в голову гаду, водочка не ударила, и грабитель поганый протрет посуду влажной тряпкой, на предмет отпечатков пальчиков. Подымит табачком, пепел стряхнет на ковер в стороне, не под ноги, а вот окурок засунет в карман. Ну надо же! Это ж не дело, а целый сюжет для Шерлока Холмса.

Исчезла раковина и пара золотых безделушек для отвода глаз. Лишнее Пенкин сразу учуял. Ведь брали цацки нехотя, долго вертели в руках. Золотой браслет осемнадцатого века, закатили в темный угол между перегородками. Сыщики при повторном осмотре случайно нашли.

Вот, в общем-то и все, но грабитель определенно мужчина. Он ничего не боялся, никуда не торопился, да и напиток потреблял мужской, исконно русский… Зацепок кот наплакал. Особенно если учесть, что работал лучший в розыске экстрасенс. Маловато, но не поделаешь ничего. По очкарику следы бледные, будто их навели специально с каким-то умыслом.

Совсем плохо, когда человек грабить не боится. Экстрасенсу ведь что нужно – эмоциональный след. А тут какое-то полнейшее равнодушие. Фигура нечеткая в плаще – балахоне. Действительно призрак?! Она кажется немного оторванной от поверхности пола и чуть скользит в темных недрах музейной залы. Ножками не перебирает. Тьфу …

Пытаясь, навести резкость в линиях изображения, Пенкин пыжился и потел, но картина не улучшалась. Нервным, нетерпеливым жестом, он попросил понятых очистить помещение, задернул шторы и с головой окунулся в минувшие события.

Стало холодно. Напряжение не проходило даром, Пенкин чувствовал, будто истекает кровью. Какая-то подсасывающая сырость проникла в сердце и покалывала изнутри тоненькими, ледяными иголочками. В крайнем напряжении, он еще более приблизился к фигуре. Ночь прошлого захватила его разум и стала реальностью.

Ей не суждено было жить долго, ибо рассвет приближался заново. Он уже растворял небо прозрачностью не пришедшего дня, насыщал глубиной. Картина стала реальной и потому более страшной. Пенкин нехотя, следуя природной инерции и долгу чести, придвинулся к пустоте балахона вплотную и заглянул вовнутрь.

Будто белая птица надломилась в воздушном полете и падала вниз. И падение это поглощала бесконечность, и не оставалось в нем ничего, кроме ужаса окончания.

И пришла боль, неприкаянная воплоти. Липкая и гадливая, она переполнила пространство холодом, и сочилась в нем слизистыми нитями, к себе испытывая полное отвращение.

Глаза открывались сами и никак не могли открыться. И напуганные мыслью о собственном не существовании, они вылезали из орбит и гранатами взрывались в пустоте.

Потом неожиданно пришел свет, и где-то на периферии его струящейся сферы майор увидел уютный дворик и яркую бирку дома № 30. Маленький уютный двор детства, три пацана, понуро сидящие на старенько скамейке. Но пустота поглощала их мир, взрастала неотвратимостью, тошнотой. Она тянула к ним руки-плети холодная, жадная. Их уже не спасти. Пенкин, кажется, закричал и потерял сознание.

Учитывая произошедшее вчера, работники музея действовали на диво оперативно. Через двадцать минут после обморока на место происшествия прибыли скорая, пожарная машины, и две машины дополнительного милицейского патруля. Но защищаться было, увы, не от кого. Майор Пенкин поимел госпиталь и болезнь, называемую врачами менингит.

Врачи сказали, что привезли его вовремя. Нервное истощение милицейского организма достигло последних пределов, и шальной вирус, оказавшийся поблизости наизготовку поразил мозг обширно и наповал. Но наша медицина с помощью антибиотика и гемодеза в капельницах внутривенно творит еще большие чудеса. Уже через четверо суток пациент пришел в сознание и самостоятельно сходил на горшок.