Империя предков

Один из разведчиков, что был молод, показался Элбэгу – старому разведчику-юртаджи, что находился рядом с самим Бандаром, как-то знаком, будто видел когда-то. О, неужто, сын его друга Баяр-Туяа, того самого парня из берегов Уды земли Баргуджин-Тукум, того самого парня из племени хори! Однако, они будут приданы ему под его командование. Что ж, тогда он у него спросит…

То было тогда глубокой осенью перед наступающей зимой, когда главнокомандующий Бато дал команду темникам да тысячникам на долгий, долгий привал до весны, дабы откормить как следует боевых коней, которым предстоят весной одни лишь многодневные марш-броски да наскоки со стремительностью жалящих пчёл. Ныне же по ранней весне Элбэг, взяв с собой ещё троих юртаджи, посреди которых был тот самый молодой юртаджи – точно, как и есть, оказавшийся сыном его друга Баяр-Туяа из племени хори земли Баргуджин-Тукум. Талантлив парень оказался, ничего не скажешь, хотя, все талантливы. В разведку именно таких берут. Сам великий Чингисхан говаривал, что целому тумену равна голова одного юртаджи.

Издревле монгольские племена занимались облавной охотой. И всегда вперёд высылались юртаджи, чтобы выследить каждого ли зверя. Но то умение применялось для нужд облавной охоты, но не в военном деле, когда племена всегда сходились стеной на стену в жестокой сече. Ох, как прямы были тогда воины степей, какая уж там изворотливость, гибкость, хитрость разума. Но так было до поры, до времени, пока Темучин – будущий Чингисхан не стал применять по степи это умение юртаджи, возведя до виртуозного мастерства, будто какой-то ювелир столь высоко искусно ограняет сей драгоценный камень. Да, всё перевернулось, переменилось в степи. И нет более дикой разгульности необузданный племён, как нет и войн межплеменных, когда и есть единый народ – монголы.

Да, дремучи леса Баварии, что и есть раздолье для юртаджи. Мирным обывателям, крестьянам невдомёк, по весне иногда собираясь в лес, что помимо разного зверья отныне повелись и иные звери, каковых и не узреть. Ибо наделены они разумом ловко и упрятаться в чаще непроходимой, и убежать скользящим бегом, и следы замести, что едва ль один прозрачный воздух свидетель. И подмечают всё, что творится в округе.

Было подмечено, как выходил со свитой из баварского городка польский князь Генрих Благочестивый, а спустя день оттуда едва ли строем был замечен довольно таки солидный числом отряд немецких рыцарей Тевтонского ордена, вбирающего, набравшего могущественность в Европе. И подсчитаны были они числом от неведомых взглядов, упрятанных в зарослях вдоль дорог, и понятен был им смысл похода, передвижения, и тихо говорил Элбэг своим юртаджи: «Я скажу Байдару, когда вызвать их на битву, и где, в какой долине…»

***

«Его люди были в состоянии «опьянения тропой войны», по словам Джона Кигана. Они были героями войны, уважали друг друга и наслаждались своим общим презрением к остальному миру, деля нехитрый комфорт походов и соревнуясь в выносливости. Это было больше, чем армия: это была целая нация, которую сначала заставили, затем уговорили принять общее видение. …В то время и во многие последующие времена люди чутко воспринимали слова своих лидеров. Они были, как куски железа, спаянные воедино магнетизмом Чингисхана. Каждый нёс ответственность за выполнение своей части сделки со своим лидером, все соглашались с необходимостью самодисциплины и общей жёсткой дисциплины, применяемой по всей иерархии. Гоулмэн оценивает это так: «Когда основные ценности и нормы становятся понятными людям, лидеру даже не нужно физически присутствовать в команде, чтобы эффективно управлять».

Это была страна мирных кочевников, которые могли в один миг стать воинами: настроенными и подготовленными к старту и ожидающими взрыва, как гунны 800 лет назад, ни в коей степени непоколебимые в вопросах морали по отношению к другим народам. Но монголы имели то, чего у гуннов не было: идеологию», – британский историк Джон Мэн «Секреты лидерства Чингисхана».

***

Для него начиналась совсем новая жизнь, к которой он не был привычен никогда. Но, всё же, по сути это лучше любого рабства, на которое он обрёкся в течение нескольких суток, когда лишь по ночам развязывали ему глаза. И могла эта участь тяжёлым ярмом повиснуть на весь остаток жизни, и так ничем не примечательной, если бы не это удивительное спасение. Для него начиналась жизнь воина.

На следующее утро после освобождения его, когда огненно красный шар лишь вздымался над дальним горизонтом, освободитель, этот Джиргуадай, но все его зовут другим именем – Джэбе, (вечная благодарность ему от парня с берегов Уды) подскакал к нему, что вызвалось удивлением окружающих, и не то, что приказал, но сказал:

– Сегодня на Великом Курултае все представляют свои племена. И ты представишь своё племя.

– Я не из знати.

– Верно послужишь, то мой хан произведёт тебя в нойоны, а я в командиры.

На подходе к Курултаю он увидел немного в отдалении того парня, что вместе с нукерами составил ему компанию для рабства. Он запомнил его, когда сняли с него повязку. Парень кивнул приветливо, что и он ответил ему тем же.

Слышал Баяр-Туяа об этом воине ореола непобедимости, которого нарекли торжественно Чингисханом на невиданно Великом Курултае. «Страшно стало ездить по южным степям. Кругом племена враждуют друг с другом. Если нет войны, то есть опасность от людей «длинной воли», не признающих никаких законов. Да конокрадства стало побольше. Зазевался и самого угонят в рабство…» – говорили и взрослые, и старики, и родители его, тогда ещё живые, о южных степях, навевая на те просторы вот такой устрашающий ореол из одних опасностей. Был он тогда совсем ещё мал, не выше тележной оси. Вот потому и боялись без всякой нужды соваться в южные степи. Но по мере подрастания, слухи стали немного меняться. Заговорили о каком-то воине, который собирает вокруг себя вроде бы парней «длинной воли». Позже стали называть его и по имени. Темучин. А степные войны, как были, так и продолжали распаляться эдаким пожаром сухого травостоя по весне. А потом стали, как будто, ещё жарче, ещё огромнее, от которых так загудели южные степи, что отдалось и в лесах Баргуджин-Тукум. Да ладно один герой, а то их двое, ворошили давние устои. И имя второго стало известно к северу от слияния Уды с Селенгой. Джамуха – звали второго воина большой силы. Совсем интересные новости обретались там, доходя, обрастая до лесных краёв возвеличенным ореолом. Достигли они пика своего тогда, когда заговорили о победе одного героя и поражении другого. А потом будто и укоротились вездесущие ноги новостей. Позже заговорили о какой-то тишине в южных степях, говорили, будто парни длинной воли больше не скачут подобно ветру по необъятным просторам от Онона, Керулена до Хубсугула, от низовьев Селенги до самых адски устроенных мест Гоби. Вот он и сунулся в южные степи в поисках пропавших лошадей. Да откуда знать, что набредёт он на остатки некогда вольных конокрадов. По, всему видать, они и были самыми последними из людей вольных устремлений разбойничьего порядка. Так говорят воины этого Джэбе, его освободителя, когда определили его в десятку, которой командует Одон из племени олхонут. И понимает Баяр-Туяа, всем нутром понимает, что начинается для него совсем другая жизнь. Но какая?

Высоко над головами несут кешиктены незатейливый ковёр, сотканный из множества войлоков, на котором богатырской статью во весь рост возвышается он – многолетний «собиратель степи». Наслышанный о нём много раз, как о воине невероятно богатырской силы, невероятно дьявольских возможностей (пройдёт немного лет, и весь остальной мир будет с трепетом и дрожью думать так, но пойдёт и дальше в своём воображении, создав из него страшный образ – «бич божий») он видит его в первый раз. В затаённом дыхании он слышит волнительный гул своего сердца, тогда как глаза его изрыгают огненно пламя восхищения. И понимает он – не одинок он таким воззрением в этом бушующем пожаре восхищения и преданности во всём. Таковым он запомнит этот день, сам не понимая, что этот день и есть день знаменательный в мировой истории.