Страница 13 из 17
М. А. Славина – Графиня («Пиковая дама» П. И. Чайковского). Мариинский театр. Премьера. 1890 год.
Ведьма навсегда
Графиня – это классическая Ведьма. С прописной буквы. В самом высоком смысле этого слова. Как Кармен! Только у Кармен лоска поменьше, если не вовсе никакого, и нарывается она на своего «Германа» значительно раньше. Образцово-показательная femme fatale – роковая женщина. Страшная, очень страшная – и вместе с тем магнетически-притягательная женщина. Как огонь. Как Океан. В точности по Пушкину: «всё, всё, что гибелью грозит…».
И даже в известном смысле то, что французы же называют femme sans age – женщина без возраста. Не в том только смысле, что она для своих лет неплохо выглядит – хотя, по одной из версий, Графине чуть больше пятидесяти и реплику Чекалинского про осьмидесятилетнюю каргу приходится признать не более чем ярким литературным образом. Mot, по определению тех же французов.
Тут о другом. Во-первых, сознательно или нет, в опере перемешаны времена. Графиня в спальне напевает арию Лоретты из оперы Гретри «Ричард Львиное Сердце», премьера которой состоялась… в 1784 году! Если даже допустить, что действие «Пиковой дамы» происходит в 1796 году, последнем году жизни Екатерины II, то получается, что Графиня «певала» в Шантийи уже в очень солидном возрасте! Какую молодёжь она тогда могла бы сводить с ума? Но почему не предположить, что братья Чайковские сделали это намеренно? Тогда она действительно выходит sans age, в значении – вне хронологии!
А во-вторых, Графиня – женщина, которая, очень по-разному правда, притягивает мужчин в любом возрасте. Об этом и говорит Герман: «Пытливый взор не в силах оторваться / От страшного, но чудного лица!» И у Пушкина, и Чайковского она – монолит, женщина с невероятной статью, которая знает всё.
Повторюсь, она – Ведьма! От слова – «ведать». Когда-то она была невероятно хороша, от любви к ней умирали мужчины… С тех пор много воды в Неве и в Сене утекло, телесные оболочки поблёкли, потускнели, но по-прежнему она и свою жизнь, и жизни многих из тех, кто вокруг неё, запросто и привычно наматывает на палец, кружит в каком-то совсем уж бешеном торнадо.
Да так, что те сами не очень понимают причин этого. Граф Сен-Жермен, этот мини-дьявол со своими тремя картами попутал – и её, и их. Ни точной даты рождения, ни происхождения, ни даже настоящего имени графа мы не знаем. Да был ли он вообще графом? А был этот человек многих реинкарнаций, между прочим, не только провокатором и искусителем, но и очень способным писателем и композитором, чьи сочинения не забыты до сих пор…
И Герман ощущает силищу вихря, в который он угодил. Назад дороги нет. Такова власть Рока. Такова сила чар то ли Графини, то ли существующего во всех веках разом Сен-Жермена. То ли вообще того, что в другой великой опере, мировая премьера которой состоялась, к слову, тоже в Санкт-Петербурге, зовётся forza del destino – «Сила Судьбы».
Он попадает туда, где нет уже никаких границ, никаких сдерживающих центров, где ничто, как говорится, не слишком. Поэтому мне кажется, что Герман, попав в спальню Графини, даже готов с ней и в сексуальные отношения вступить. Лишь бы только заполучить тайну трёх карт!
Сам я – русский человек
Герман – вовсе не сильная личность в том плане, каким его создал Пушкин. Он, конечно, никакой не Наполеон – таким делал его в «Пиковой даме» Николай Печковский, один из лучших петербургских исполнителей роли Германа. Хотя какие-то отдельные «наполеоновские» черты в его характере есть.
Но он даже не игрок, он пытается им быть, глядя на Графиню, которая и есть femme fatale, игрок настоящий по жизни и по судьбе. Настоящее мини-казино! Она играет по-крупному, всё, абсолютно всё в жизни она поставила на этот исчерченный мелом и залитый воском от свечей стол, и всё время шла, шла, шла, выигрывая…
Николай Печковский в роли Германа в опере «Пиковая дама»
Мне кажется, что совсем неспроста женского рода слова «игрок» в русском языке просто не существует! Впрочем, об этом мы ещё вспомним в разговоре о гениальной опере Сергея Прокофьева. Думая о Графине, Герман силится ей подражать, но он на это просто не способен!
У Пушкина, который, в отличие от Чайковского, к своим героям достаточно равнодушен, Германн – немец. Не русский человек, не русский тип. Немцы в России в отличие от представителей других западноевропейских наций – много вы знаете обрусевших англичан или французов? – очень быстро натурализуются. В их культуре есть бюргерские спокойствие и ограниченность, но нет глубины, нет глубинного какого-то, если можно так сказать, страдания.
Бюргер-немец, говоря словами Пушкина, если «доволен был он сам собой, своим обедом и женой», то жизнь устроена. И русских глубин, или, лучше сказать, русских бездн по каким-то неведомым причинам он ощущать не способен.
Мы, русские, не бываем абсолютно счастливыми. Нас всегда интересует, была ли эта Via Dolorosa в жизни Христа, а если была, то где именно упали капли Его крови. Нас волнует, приходил ли чёрный человек к Моцарту. Насчёт Моцарта, конечно, есть вопросы, но к Графине Наталье Петровне Голицыной чёрный человек или, как она говорила, чёрный офицер являлся регулярно, и она считала, что именно от него она примет свою смерть. Не отсюда ли вопрос Графини Томскому: «Скажи-ка мне, кто этот офицер?»
Мы всегда ищем страдания и всегда страдаем – это у нас такая врождённая черта характера. Без неё нет русского человека. Именно о ней написал когда-то Корней Чуковский после литературного дебюта совсем молодого Георгия Иванова, пожелав ему… простого человеческого горя для превращения в Поэта. И оказался прав!
Таков и Герман Чайковского. Он – русский, русский до мозга костей, хотя у Чайковского прямо об этом нигде не говорится. Но разве это не русский размах – от какого-то электро-апокалиптического, разрядом в сто тысяч вольт «си-бекар» в сцене грозы («Она моею будет, моей, моею – иль умру!» – послушайте первую полную запись «Пиковой» 1940 года с Никандром Ханаевым!) до пьяно-торжествующей песни об обречённом неудачнике?
Тут есть один интереснейший момент. Герман поёт: «Нет, князь, тебе я не отдам её… не знаю как, но отниму!» Можно предположить, что этот довольно корявый пассаж – зачаток того дикого раздрая, который с этого момента начинает овладевать душой героя? Кульминацией его станет страшная, чем-то напоминающая о джазе музыкальная фраза духовых в финале сцены в спальне – о, как это звучало у Юрия Темирканова! – после крика уже совсем не замечающего Лизу Германа – «Она мертва!». Нет страшнее момента в этой опере-катастрофе…
Эту гигантскую, зачастую непостижимую для европейцев, не говоря уже об американцах, разность душевных потенциалов чувствовали многие великие тенора мировой оперы, которые хотели, да так и не решились спеть Германа. Только в предпоследнем году XX века эту традицию сломал Пласидо Доминго. Русский человек способен взлететь, воспарить выше всяких небес – и тут же рухнуть в такие бездны, какие и Данте не снились.
Герман очень беден – об этом прямо говорится со сцены. Его единственный шанс – Лиза. Она, родня она Графине или нет, но ему, что называется, в любом случае не по чину. «О нет, увы, она знатна, и мне принадлежать не может…» Но в кого (или во что) влюблён Герман? В Лизу? Или в те деньги, которые она может унаследовать? Он-то сам полагает, что именно в Лизу.
Может быть, он даже вполне искренен. Но не понимает при этом, что его душа жаждет не любви, а страсти, без которой он жить не может. Страсти – какой угодно. Может быть, сколь угодно порочной и преступной.
И вот он видит Графиню, она тоже замечает его («Какой он страшный!») – и между ними сразу же возникает некая тайная, не до конца осознаваемая ими связь, возникает тот глубочайший драматургический разлом, та бешеная вибрация, на которых и стоит «здание» оперы. «Нет, нам не разойтись без встречи роковой…» Я понимаю, что порвать эту цепь я могу только одним способом: либо ты умираешь, либо я. И никак иначе! «Мне ль от тебя, тебе ли от меня, / Но чувствую, что одному из нас / Погибнуть от другого!»