Глаза колдуна

#18. Хозяин сомнений

Солнечный зайчик, отражаясь от угла стеклянной витрины, прыгает по стене; дрожит и витрина, и статуэтки в ней. Тихо звеня, они сердито вторят резким шагам Теодора. Клеменс с ногами устроилась в его кресле (второе, выпачканное в крови, они с Беном единогласно решили сжечь, но пока оставили на заднем дворе, где никто не увидит свидетельства ночного покушения). Паркет в некоторых местах все еще напоминает о случившемся, и в трещинах между тонкими дощечками Клеменс видит подсохшие бурые пятна. Или же они ей мерещатся? После ночи, что кажется теперь кошмаром, ее мозг раз за разом прокручивает особо мучительные мгновения, словно кто-то записал их на пленку и теперь показывает во внутреннем кинотеатре ее подсознания. С характерным треском, который издают бобинные кинопроекторы.

– Не понимаю, чего он бесится, – шепчет Клеменс Бену. Тот сидит напротив, пристроившись на последнем уцелевшем кресле, и попивает чай из любимой кружки, будто ничего не происходит. Клеменс не может сделать и глотка, пока Теодор мерит шагами зал.

Время от времени он останавливается, чтобы повернуться, ткнуть в нее пальцем и выдавить из себя нечленораздельный звук.

– Ты!..

Потом его шествие возобновляется с удвоенной скоростью, и сердитые китайские статуэтки дрожат в витрине сильнее.

– Я же никому тебя не сдала! – восклицает Клеменс, когда ждать от Теодора хоть какой-то адекватной реакции становится невмоготу. – Что такого ужасного я натворила, что ты теперь кидаешься на меня как цербер?

Теодор замирает у окна, каблуки его туфель визгливо скребут по полу.

– Что такого? – переспрашивает он. Выдыхает сквозь зубы и оборачивается, чтобы вперить в Клеменс горящий праведным гневом взор. – Ты лгала мне! Бену лгала, отцу, видимо, тоже! Ни за что не поверю, что Генри пошел бы на обман, знай он, какая его дочь на самом деле!..

– Какая? – с вызовом восклицает Клеменс. – Я всего лишь подтверждала свои догадки, это ты говорил при каждом удобном случае, что тебе двести-сорок-с-чем-то-там лет!

– Я хотя бы тебе не врал!

– Да неужели? – Она щурится. – Никто в здравом уме не полез бы проверять, на самом деле ты бессмертный или же просто свихнулся.

– Да, кроме тебя и твоего дружка! – рявкает Теодор.

Бен аккуратно ставит кружку на столик и встает, чтобы отправиться на кухню за очередной порцией чая и печенья. В напряженной обстановке, когда Клеменс и Теодор готовы затеять злую ссору (нет, они уже ссорятся, да так, что все соседи в курсе), Бен отчего-то чувствует себя комфортно, будто прожил всю жизнь в раздрае. Впрочем, вероятнее всего, он всегда был якорем, удерживавшим Теодора на грани между реальностью и вымыслом, в который монотонно превращалась его жизнь год за годом.

– Неужели ты на меня еще и покушение повесишь? – злится Клеменс. – Это не я вложила нож в руки Шону!

– Но ты его ко мне привела! – рычит Атлас. – Откуда мне знать, что вы с ним не в сговоре?

– Да как ты… – Клеменс, задыхаясь, вскакивает с кресла. Воздух в зале становится заметно горячее, теперь здесь душно, и ей хочется открыть ставни широких окон.

– Он знал обо мне из твоих рассказов, – шипит Теодор.

– Он знал о тебе еще до меня, – парирует Клеменс. – Это он пришел ко мне с твоей фотографией, и я ему ничего нового не сообщила. А вот ты…

– Я?

– Ты к нему заявился, чтобы документы свои подделать. Сам же себя и выдал.

Теодор открывает рот, готовый разразиться возмущенной тирадой, но слова, кажется, застревают в горле незадачливого обвинителя. Клеменс удовлетворенно хмыкает.

Бен возвращается к ним с подносом в руках, мурлычет себе под нос какую-то мелодию, не обращая никакого внимания на крики.

Это он нашел Теодора спящим на софе в неудобной позе, когда внезапно вернулся через день после своего отъезда. Это он сменил ему повязку, зашил лежащего без сознания друга, перетянув так, чтобы рана больше не кровоточила, и втащил его на второй этаж, пока Клеменс спала беспробудным сном в его же постели. И это он рассказал перепуганной девушке всю правду без прикрас, впервые нарушив данное Теодору слово.

В общем-то, ничего нового Клеменс от Бена не узнала. Он лишь подтвердил все ее опасения (что стали излишними, как только она своими глазами увидела: раны на Теодоре заживают как на собаке, и спит он словно убитый).

Что могло шокировать ее больше? Теодор не старится и не умирает, на его теле не остается открытых ран – только шрамы, что рубцами полосуют его кожу от лопаток почти до самых ног. Мелкие, бледные, словно насечки на память. Длинные и кривые, со следами неумелых швов, какие обыкновенно можно найти на теле бывших военных. Рваные от ножевых ранений или открытых переломов. Широкие, по большей части покрывающие пластинами спину, – от падения с больших высот. С тела бессмертного человека можно считать всю историю его жизни, как с карты.

Только Клеменс не картограф, а всего лишь умелый фантазер, чьи домыслы вдруг стали реальностью.

Что могло бы шокировать ее больше?

– Тебе не стоило рассказывать обо мне всем подряд.

Клеменс смотрит на Теодора, думая, что ослышалась.

– Я никому про тебя не рассказывала! – Ее голос снова взлетает к потолку. – Это ведь ты всем трепался, как… Господи, да из-за чего ты так злишься?

– Хватит упоминать Его при каждом удобном случае, – привычно осаживает ее Теодор.

– Ты был моей мечтой с самого детства, – тихо роняет Клеменс.

Лицо Теодора принимает странное выражение, губы некрасиво кривятся.

– Ох да брось! – восклицает она. – Я сказала «мечтой», а не «любовью»! Ты всегда так реагируешь на признания?

Он, не зная, что ответить, просто фыркает и весьма прозаично удаляется на кухню, где начинает рассерженно шуметь посудой. Клеменс провожает его вымученным вздохом.

Этот спор длится все утро. Глядя, как стрелки настенных часов лениво переползают с одиннадцати на двенадцать, а потом и на половину первого, Клеменс не может не признать: общение с Теодором выматывает ее почти так же, как спасение его бессмертной, чтоб ее, жизни.

– Эй! – вдруг спохватившись, возмущенно восклицает она, вскакивает с кресла и бежит к Теодору. – Эй! – повторяет она. – Я тебе жизнь спасла, помнишь? Между прочим, ты все равно бы себя выдал. Не предполагай я подобной мистики, сейчас бы ты извинялся передо мной в том, о чем понятия не имел!

Теодор со злостью – чересчур резкой, театральной, как может показаться, – бросает в раковину джезву. Поворачивается к девушке – напряженный, как натянутая струна, с шипением, подобно закипающему чайнику на плите.

– Ты сблизилась со мной ради вот этого? – щурясь, цедит он. – Ради моей тайны, мистической жизни? Как теперь я могу тебе доверять?

– Очень просто, – отвечает Клеменс, скрещивая на груди руки. – Я спасла тебя. Бен сказал, что я даже надрез сделала правильный. И ради всего святого, Теодор! Я не собираюсь болтать о твоем бессмертии направо и налево.

Атлас опускает глаза к ее рукам. Осознав, что и сама она кажется из-за подобных жестов нервной, Клеменс заставляет себя расслабиться. Приваливается боком к дверному косяку, устало склоняет к нему голову.

– Я никому не расскажу, – упрямо повторяет она. – Мне достаточно того, что я наконец-то тебя нашла. Человека с полотен и фотографий.

Теодор вздыхает и отворачивается от нее.

– Ты мне лгала, Клеменс. А я тебе доверился.

– Теодор!

– Нет. Я не хочу больше говорить об этом.

Это «нет», будто оружие, вонзается в грудь Клеменс. Как нож из вулканического туфа с каменным идолом на рукоятке. Его лезвие проворачивается в грудной клетке – почти физически ощутимо, до боли. Клеменс шумно вздыхает и, развернувшись, топает по коридору к винтовой лестнице.

Она возьмет свою сумку и уберется из этого дома, раз господину Атласу угодно строить из себя обиженную девицу.

Ее ловит Бенджамин и, мягко удерживая за локоть, тянет вниз со ступеней.