Страница 18 из 22
Земли там плодородны и приносят урожай пшеницы сам-пятьдесят – причем она высотой равна падуанской пшенице, – а урожай проса сам-сто. Иногда получают урожай настолько обильный, что оставляют его в степи».
Однако такое незамысловатое татарское земледелие было сопряжено с многочисленными рисками, которые часто вели к уничтожению значительной части, а то и всего урожая. Потрава дикими животными, засуха, нашествие саранчи были обычным делом, и голод вынуждал татар искать все новые места для своих кочевий. Московский посол в донесении от 1492 г. отмечал, что «орда голодная добре, хлеб ся у них не родил, и они сказывают, тово деля к Волге пошли, чтобы им чем было прокормитця». Урожаи были невысокими, часто случались недороды, ведшие к голоду и высоким ценам на продовольствие.
В течение XVI–XVIII вв. татары постепенно оседают на земле и переходят к земледелию оседлому. При этом селились татары практически исключительно на юге Крымского полуострова, на плодородных равнинах и неподалеку от городов Каффы-Феодосии, Судака, Керчи, ханской столицы Бахчисарая и давней крымской столицы Старого Крыма (Солхата).
Знать в это время стремилась завести собственные постоянные землевладения с посаженным на них зависимым населением или даже с использованием рабского труда. Уже с XVI в. ханы, бывшие верховными собственниками значительных земель, все чаще жаловали своим приближенным сановникам пахотные земли, пастбища, сенокосы, зимовья для скота, сады и мельницы. Проживавший в Каффе Дортелли д’Асколли, возглавлявший там в 1624–1634 гг. доминиканскую миссию, отмечал, что «неподалеку над городом холмы тесно заставлены мельницами». Выдаваемые от имени правителя жалованные грамоты обязывали получателей заботиться о своих землях и местном населении, благоустраивать и обрабатывать наделы.
Примером таких жалованных грамот на наделы является ярлык хана Саадета Герая от 1530 г., согласно которому земля была пожалована некоему Ибрагиму Эфенди с тем, чтобы «он владел названной землей, сеял и обрабатывал ее без каких-либо препятствий». Подобного рода ярлык был выдан в 1551 г. и ханом Девлетом Гераем бею Ямгурчи-Хаджи. Согласно этому документу властитель ханства, «приносящий счастье», «предоставил… страну и слуг… и чтобы ни султаны, ни другие беи и мурзы не посягали на изменения и не чинили препон относительно владения землями, которые им, Аргинским, при ханах, отцах и старших братьях наших служили для земледелия, сеножати, зимовки, выпаса и содержания овец, – дан ему этот ярлык…»
По свидетельству турецких историков, всячески способствовал переходу своих подданных от кочевого скотоводства к оседлому земледелию крымский хан Сахиб І Герай (1532–1550 гг.): «Сахиб Герай, достигнув полновластия, обратил все свое внимание на устройство своего народа, чем и приобрел бессмертную славу. Жители Крыма не имели до него жилищ, а вели жизнь кочевую, переходя с места на место. Сахиб Герай приказал поломать телеги, служившие им для переездов и перевозок семейств и имущества, и назначил им постоянные места жительства, дав каждому достаточное количество земли и приказав строить дома и деревни на (всем) полуострове Крымском от Ферх-Кермана (на перешейке) на севере до Балаклавы на юге, и от Кафы до Гёзлева». Впрочем, переход татар к оседлости и земледелию происходил, конечно, во многом стихийно и самостоятельно, а историки приписывают деятельности хана самопроизвольный процесс, протекавший в крымско-татарском обществе под воздействием объективных экономических факторов.
В 1549 г. хан Гази Сахиб Герай пожаловал землю с колодцем Ак-Кучук-бею, а в 1550 г. Урус-оглу-Тутан оглан получил от этого же хана в наследственное владение земли при урочище Донузлав. В 1576 г. хан Девлет Герай выдал жалованную грамоту «мюльк-нааме» на земли, самовольно захваченные его слугой Тан Атмышем. В 1578 г. такого же рода документ получили от хана Мехмеда Герая эмиры Мелек паша-оглану и Эш Мамбед-оглану, которые получили право владеть «вместе со своим родом… пожалованной землей спокойно и беспрепятственно». Отметим, что ярлыки, выданные ранее, время от времени требовали подтверждения и подтверждались ханами.
Судя по жалованным грамотам «мюльк-нааме», эксплуатация местного оседлого земледельческого населения приобретала все большее значение в хозяйствах представителей татарской знати Крымского ханства. С XVII и XVIII вв. до наших дней сохранились завещания зажиточных татар, в которых помимо прочего имущества перечисляются также пахотные земли, фруктовые сады и мельницы. Так, например, в перечне владений Ахмет-аги, умершего в 1681 г., названы 36 хлебопашенных участков, отдельно – земли для посева льна, мельница и пять фруктовых садов, три виноградника и восемь чаиров – лесов с фруктовыми деревьями и сенокосом, а также огороды, бахчи, загоны для овец, жилые дома.
Земли представителей знати, схожих с европейскими землевладельцами-феодалами, обрабатывали либо невольники, либо – гораздо чаще – полузависимое население: малоимущие соплеменники, попавшие в ту или иную форму зависимости от более зажиточных собратьев, и бывшие «ясыри» – вольноотпущенные полоняники. Использовать же прямых невольников в условиях низкой производительности труда было абсолютно невыгодно, ведь экономически незаинтересованный в результатах своей работы раб был лишним едоком и при этом приходилось надзирать за ним и принуждать к работе. В связи с этим в Крымском ханстве даже существовала неписаная правовая традиция через 5–6 лет отпускать «ясырей», которые «отработали» свою свободу, из неволи.
Более того, ряд случаев свидетельствует о стремлении татарских землевладельцев, особенно если это были представители знати – беи или мурзы, владевшие значительными земельными наделами и ресурсами, – предоставлять своим невольникам землю и скот, для того чтобы они могли сами себя прокормить. За это те должны были либо отработать несколько дней в неделю на барщине, либо выплачивать благодетелю-освободителю продуктовую ренту. По сути, ясырники сажались на землю в статусе крепостных крестьян, зависимых в большей степени поземельно, чем лично. Для землевладельцев это было гораздо выгоднее с экономической точки зрения, чем организация сложной рабовладельческой латифундии, требовавшей планирования и сложного управления хозяйством, надсмотрщиков за рабами, которые должны были принуждать их к труду, и тому подобных вещей. Так, мансурского бея вполне устраивало, когда освобожденные «от ясырства» люди трудились на него за это три дня в неделю, а в остальное время имели возможность самостоятельно обеспечить себе пропитание, работая на выделенной им земле.
Небогатые свободные татары, соплеменники бея, также выполняли в его пользу незначительные повинности в форме барщины. Так, подданные аргинских беев, «все старые и молодые… слушались и покорялись ему полностью» и, «как во времена предков, были обязаны косить, пахать, идти с ним, куда он прикажет». А свободное татарское население, проживавшее на выделенных мурзам землях, выплачивало землевладельцу десятую часть «с хлеба после его сбора».
Самые же малоимущие среди татарских простолюдинов и вовсе могли попасть в крепостную зависимость к своему бею. Конечно, при этом зависимость татар была менее обременительной, чем у освобожденных «ясырей», и уж подавно гораздо более легкой, чем барщина, которую приходилось отрабатывать зависимым крестьянам в Речи Посполитой и Московском царстве. По сравнению с тамошними холопами даже бывшие ясырники у татар жили гораздо легче, привольнее и вольготнее.
Бывшие свободные татары попадали в зависимость к беям так же, как это происходило с бывшими свободными общинниками, номинально равными между собой, во многих средневековых обществах Европы и Азии. Они, «быв без пристанища», обращались к богатым сородичам-беям «за милостью и покровительством» и, получив эту «милость», соглашались за нее служить благодетелю «во всю жизнь». Эксплуатация таких зависимых людей со временем постепенно росла, но никогда не была крайне обременительной. Так, накануне гибели Крымского ханства татары, сидевшие «на мурзинской земле», должны были платить собственнику десятину «с хлеба по снятии оного», а также отрабатывали малосущественную по сравнению с украинскими и русскими крепостными рубежа XVIII–XIX вв. барщину: «на сенокос же и на жатву… два дня хаживали и больше, сколько с помещиком условятся». Иногда число отработочных дней могло достигать шести, восьми, десяти, самое большее – двенадцати дней в год. К этим работам привлекалось и свободное население «соседственных деревень», которое должно было явиться по «приглашению мурзы», иногда даже «с повозками». Постепенно у землевладельцев проявлялось также стремление «насильно» удерживать поземельно зависимых крестьян на своей земле, не позволяя им «из-за неудовольствия к помещику или по какой другой причине» покидать места своего проживания, в чем «некоторые помещики по могуществу своему и успевали».