Страница 6 из 23
Моя мама навещала меня, однако не могла проводить со мной больше часа за визит. Один час для ребенка – это ничто. Госпиталь Святой Анны в Хайгэйте находился рядом с католической церковью, и меня бесили чертовы священники, которые постоянно приходили туда. Лежишь и думаешь о том, как бы исчезнуть куда-нибудь, чтоб их не видеть.
«Я болен, бога ради, уберите подальше этих вампиров!» Уже в таком раннем возрасте я не доверял этим религиозным маньякам.
Госпиталь вмещал сорок койко-мест. Он был старомодный. Такие госпитали можно увидеть в фильмах о Второй мировой войне. Кровати с металлическими рамами. На них лежали дети всех возрастов. Медсестры нарушали их покой, каждые шесть часов мне кололи пенициллин. Уколы были очень болезненными. Дети боялись игл, а медсестры, бог свидетель, делали все, чтобы смягчить этот страх.
Они выкачивали жидкость из моего позвоночника, что было невыносимо больно. Я навсегда запомню эту процедуру, потому что она искривила мне спину. У меня появился небольшой горб. Все те идиосинкразии, странности, по которым вы меня знаете в Pistols, происходили со мной из-за треклятой больницы. Пристальный взгляд у меня возник из-за того, что село зрение – последствие менингита. Мне приходится фокусироваться на предмете, чтобы различить его очертания, при этом я очень хорошо могу читать в темноте. Я не могу выносить яркость. Это все части «Лайдоновского взгляда». Если бы я мог нарисовать на себя карикатуру, то она была бы похожа на портрет Ричарда Третьего в исполнении Лоуренса Оливье. Это так смешно. В этом портрете я вижу некоторые свои черты. Это здорово. Он был невероятным ублюдком! Со своим горбом, шекспировский Ричард был злым, психопатическим уродом, сочетавшим эти свои особенности с феноменально жестоким чувством юмора.
Последнее, что я помню перед первым приступом болезни, – это как я ел свиную котлету перед тем, как отключиться. С тех пор я не ем свинину. Я от всей души рекомендую всем, кто болен менингитом: если вы хотите убрать что-либо из своей диеты, составьте список того, что есть нельзя. И я клянусь, если вы прекратите есть то, что вам нельзя, переболев, вы больше не вернетесь к этому.
Когда мои родители пришли за мной, чтобы забрать меня домой, я их не узнавал.
Мне было страшно. Я не мог вспомнить, где мой дом, пока не ступил на его порог. О, это был самый несчастный в мире ребенок. Обратно в трущобы.
Думаю, при таких условиях ты начнешь сатанеть и выдумывать разные болезни, только чтобы сбежать. Знаете, ведь там была такая нищета, что и придумывать ничего не нужно было, одно лишь нахождение там тебя уже заражало.
До сих пор сохранились несколько моих детских фотографий, но я не люблю на них смотреть. Я ненавидел себя маленького. Я не хотел иметь ничего общего с тем ребенком. Ты смотришь на свои детские фотографии и задаешь себе один и тот же вопрос: ну почему, почему ты тогда не был хотя бы капельку умнее? Конечно, ты и не мог. Меня угнетают воспоминания о моем детстве. Все пугало меня до чертиков. Я ничего не хотел делать и постоянно чувствовал себя больным. Я до сих пор страдаю головными болями, но только бог знает, менингит тому причина или что-либо еще. Сегодня я могу справляться с этими болями куда лучше. Но от восьмилетнего парня ждать таких умений не приходится, потому как он еще не может контролировать происходящее.
Когда ты пропускаешь целый год школы, это настоящий ад, и тебе постоянно очень стыдно. Дети по-настоящему парятся из-за своего возраста. Они делают все возможное, чтобы быть как взрослые, и приходится удваивать нагрузку, чтобы догнать их. После болезни я вернулся в группу того же возраста, в каком я был на момент болезни, но сильно отставал, так как не понимал, что они делали. Мне пришлось догонять программу самостоятельно. Учителя мне особо не помогали. Может быть, с тех пор что-то поменялось, я не в курсе. Но я знаю, что обучение в английских школах – полный бред.
Когда я вернулся из больницы, мне так и не удалось наладить контакт с другими детьми. С того момента я чувствовал себя изолированно. Когда я вернулся в школу спустя двенадцать месяцев после больницы, я никого не узнавал.
Год коматозного состояния стер некоторые мои воспоминания. Я стал аутсайдером. Ранее я чувствовал себя вполне комфортно, хотя и ненавидел все и вся, потому что был чертовски застенчивым.
Медленно, но верно я стал задумываться о том, что вообще такое стеснительность. Ради бога, даже если я самое уродливое существо на этой планете, какое это имеет значение? Кому это важно? Я принял на заметку этот факт, и мне стало легче.
Мне нужно было возвращаться в эту отвратительную школу, к тому же старому, изнурительному режиму. В школе я никогда не проводил время весело. Я терпеть не мог физру. Для меня это был адский ад. Было куда веселее болеть и не принимать участия ни в футболе, ни в регби, ни в теннисе – во всех этих до чертиков скучных видах спорта. Опять же, все упиралось и в деньги. Католические школы заставляли тебя покупать все прибамбасы, и если они были не того цвета, то тебя не допускали к тренировкам. Но я и так не хотел принимать в этом участия. Я не был атлетом. Мышцы можно развить и разработать и другими способами, если ты очень этого хочешь.
РЭМБО: В 1969 году, когда мне было двенадцать, я был скинхэдом. Если в то время ты проживал в Парке Финсбери, у тебя просто не было выбора: все школьники этого возраста были скинхэдами. Нам приходилось носить обувь марки Dr. Martens шестого размера, потому что если ты, к примеру, носил четвертый размер, то модели такой обуви выглядели как подростковые. Потому я таскал ботинки на два размера большего своего. А размер рубашек марки Ben Sherman начинался от четырнадцатого, поэтому я носил четырнадцатидюймовую рубашку, хотя моя шея в обхвате была двенадцать дюймов. Мы занимались паки-башингом, или атакой иммигрантов с индийского субконтинента, чаще за пределами города. Этот процесс мы называли «роллингом». Мы грабили, потому что эти пришельцы не могли противостоять нашим нападениям. Я не злоупотреблял этим развлечением, потому что иногда все же получал в ответ, и тогда на руках оставались шрамы.
ДЖОН: В Англии общеобразовательная средняя школа на самом деле является частной. Она называется «средней» или «общеобразовательной», потому что открыта для людей, которые могут купить их образовательные услуги. Стоит взглянуть на некоторых ее выпускников: из английских средних школ выходили малолетние снобы. Им прививали чувство собственного превосходства, что было для них пагубно. У них была привилегия общественного статуса, но в реальном мире эта привилегия по уровню значимости и смысла равняется дырке от бублика, это разве что может дать тебе фору в Англии, которая не живет в реальном мире.
В жизни эти люди были полными нулями, зато постоянно кичились этим абсолютно необоснованным чувством исключительности. В реальности снобизм прививается в жестоких мучениях.
У этих людей своя маленькая, узкая группа. Именно она управляет страной.
Помню, как я с родителями ходил на мессы. Запах церкви меня раздражал, и я постоянно чихал во время богослужений. Церковь была тем местом, где женщины носили мерзкие шляпки, а ирландские работяги, сидевшие за мной, воняли потом. Так я вижу религию. У меня никогда не было какого-то божественного мировоззрения, и я даже и не думал, что Бог имел хотя бы малейшее отношение к такому тоскливому явлению, как жизнь.
Мои родители таскали меня и братьев на мессы в церковь Девы Марии и Пресвятого Сердца. Эта церковь была соединена с начальной школой в Идэн Груве, в которую я ходил с пяти до одиннадцати лет. Когда мы переехали с Голуэй-роуд в Финсбери Парк, новая церковь родителям не понравилась. Этот собор в Финсбери был одной из тех современных построек, которые выглядят абсолютно голыми. Не было безвкусных статуй. Не было затхлого запаха. Это отпугивало моих родителей, поэтому церковь исчезла из нашей жизни. Полагаю, это исчезновение так же можно назвать архитектурным решением.