Страница 12 из 33
Журналистка. А что, тележка вот так и стоит, и никто не ворует?
Потапыч. Не было такого случая.
Журналистка. Так что все-таки она за человек?
Потапыч. Кто? Серафима?.. Чумовая старуха.
Журналистка. Муж у нее есть?
Потапыч. Му-уж?.. ? (Усмехнувшись.) А у вас есть муж?
Журналистка. Есть.
Потапыч. Журналист тоже?
Журналистка. Звукооператор.
Потапыч. Ну, а кто у вас верховодит?
Журналистка. В семье? Не знаю… Мужчина, наверное.
Потапыч. Ну, так какой же у нее может быть муж? Так. О ком речь?
Журналистка. О муже.
Потапыч. Да причем тут муж? Обо мне или о ней? Давайте определимся.
Журналистка. А вы оба меня интересуете.
Потапыч. Ну так… продолжать?
Журналистка. Продолжайте.
Потапыч. Включен?
Журналистка. Постоянно.
Потапыч. А вот это напрасно.
Журналистка. Почему?
Потапыч. Напрасно.
Журналистка. Живой разговор.
Потапыч. Может проскочить всякое.
Журналистка. Вырежем.
Плтапыч. Ну, разве что… Продолжаю. (Тоном докладчика.) Вероломное нападение дало противнику некоторые преимущества и, несмотря на большие потери в живой силе и технике, неприятельские полчища быстро продвигались на западном и северо-западном направлении… от них если смотреть, то, естественно, на восток… Неинтересно?
Журналистка. Неинтересно.
Потапыч. Жаль. (Пауза.) Давно собирался.
Журналистка. Что?
Потапыч. Подвести некоторые итоги. Имею собственную точку зрения на ход Великой отечественной войны.
Журналистка. А вы напишите.
Потапыч. Написал. (Достает из кармана тетрадку.)
Журналистка. Посылали?
Потапыч. Посылал. Да разве пробьешься? Всюду мафия.
Журналистка. А вы расскажите, как здесь было, во дворе.
Потапыч. А что во дворе? Это же – двор. Жильцы. Пусть дворник рассказывает.
Журналистка. Я у Серафимы поспрашиваю.
Потапыч. А она кто? Уборщица в магазине. А я – офицер. Закончил в звании старшего лейтенанта. Заслуги имею. Правительственные награды…
Журналистка. Я сегодня еще не завтракала. Пойду в магазин, куплю кефиру. Заодно о Серафиме поспрашиваю. (Уходит.)
Потапыч. Видите, ей про награды. А ее уборщица интересует.
С верхних этажей спускаются на веревках несколько корзин. Появляется Серафима с тележкой. Закладывает провизию в корзины. Потапыч тащится за ней.
Потапыч. Серафима.
Серафима. Чего тебе.
Потапыч. Слышь, Серафима, скоро я слягу.
Серафима. Давно пора. В штаны еще не ходишь?
Потапыч. Не хожу. Будешь мне носить?
Серафима. Еще чего.
Потапыч. Носи, Серафима.
Серафима. У тебя есть кому.
Потапыч. До меня ли им дело?
Серафима. Мне-то что.
Потапыч. С тобой спокойней.
Пауза. Корзины плывут вверх.
Прости, Серафима. Я теперь тебя понял. Ты знаешь, кто ты, а, Серафима? Ты единственная из них – коммунистка, никого не осталось, все переродились, мать их так!
Серафима. Ах ты, старая проститутка! Не ты ли клеймил меня мелкобуржуазным элементом? Налога на меня требовал.
Потапыч. Ну что ж, что называл, я так думал. Не я один, тогда многие так думали. Время было такое. Была генеральная линия, Серафима.
Серафима. Вот теперь засунь ее себе, знаешь куда… (Отходит.)
Потапыч (плетется за ней). Значит, другим будешь, а мне нет… Я буду лежать там заброшенный, а ты не заглянешь?..
Серафима. К тебе высоко.
Потапыч. Оставишь подыхать одного, Серафима?
Серафима. Как же… подохнешь…
Потапыч. Что ж моя за доля такая! (Всхлипывает.) Никому не нужен. Никто не выслушает… (Достает платок, утирает слезы.)
Серафима. Пожалей, пожалей себя.
Потапыч. Подумаешь – что в итоге?
Серафима. Ну, и что?
Потапыч. Так… щепотка чего-то… горько-соленого.
Серафима. Неужто покаялся?
Потапыч. Как сказать… Что я честно долг выполнял – не жалею. Но что мое усердие не пошло на доброе дело – признаю. (Пауза.) Ты вот по квартирам ходишь – как у людей?
Серафима. У всех то же самое.
Потапыч. У всех, Серафима.
Серафима. Ах, противный ты мужик, никогда ты мне не нравился.
Потапыч. Ну-ну…
Серафима. Идешь, бывало, самодовольный, ухмыльчивый.
Потапыч. Ну, это когда!..
Серафима. Я тебя даже однажды водой облила.
Потапыч. Из окна, что ль?..
Серафима (кивает. Пауза). А скажи, Виктор Потапыч, хоть что-нибудь тебя мучает? Совесть за что-нибудь гложет?
Потапыч. Мучает, Серафима, гудит постоянно, как зубная боль.
Входят в скверик. Серафима садится на скамью. Потапыч остается стоять перед ней.
Серафима. За что? (Закуривает.)
Потапыч. А вот когда Люся в больнице лежала, перед последней операцией, я к ней в субботу пришел, а операция была назначена на понедельник. Ну, принес передачу – виноград, апельсины, их лучше всего на тумбочке видно – значит, к тебе ходят, значит, ты не один… Ну, посидел возле минут пятнадцать, а в палате много их, душно, смрадно. Кто бредит, кто халат выше пояса задирает, кому родственники простыню меняют. Думаю: как мне скорее уйти отсюда. А Люся мне руки целует, глазами одними умоляет: не уходи, страшно! Не уходи, не бросай!.. Веришь-нет, Серафима, мне и жалко ее, Люсю мою, а всё естество прочь стремится, на воздух, тошнота подступает…
Серафима. И ушел?
Потапыч (присаживается). Ушел. Минут десять еще промаялся и ушел. Дома курил одну за другой, водки выпил да и развеялся. Так развеялся, что на следующий день, в воскресенье, думаю: а чего я пойду? Сходи, говорю, дочка, теперь ты, а я уже был. Тянул меня кто-то, толкал: иди, мол, иди, простись. А я снова выпил. Ну, куда теперь пойдешь, сиди, мол, всё обойдется. После сходишь. А на следующий день, в понедельник, идти уже было не к кому… К Люсе моей… (Всхлипывает. Утирает слезы.) Вот так, Серафима, отвечу на твой вопрос.
Серафима (после паузы). Это хорошо.
Потапыч. Что?
Серафима. Что мучаешься. Значит, она тебя простила.
Потапыч. Сам себе никогда не прощу. Может, если б я пришел… (Утирается.)
Серафима. Слушай, эта опять идет.
Потапыч. Кто?
Серафима. С микрофоном.
Потапыч. Это ко мне.
Серафима. Чего ей надо.
Потапыч. Про жизнь выпытывает. Ничего ей не скажу. Тебе скажу, Серафима, ты спрашивай.
Серафима встает и уходит к своей тележке. Журналистка, провожая ее взглядом, садится на скамью.