Страница 6 из 76
Впервые за эти несколько недель я пошел в небольшой холл в конце коридора, где больные и свободный от работы медперсонал смотрели ежедневно некончающийся латиноамериканский фильм. И только несколько пожилых мужчин скрупулезно впитывали новости утром, днем и вечером, вполголоса обсуждая последние события. Черно-белый телевизор, сохранившийся здесь со времен «золотого века», работал исправно, хотя, кажется, его не выключали круглые сутки.
Я сел в свободное кресло и тоже растворился в потоке информации. Два диктора наперебой, но очень четко озвучивали стрельбу из полевых орудий на Кавказе. Я с ужасом увидел, как рушатся от точных попаданий артиллерии и авиации дома, как грузят в вертолеты раненых русских солдат… Но больше, наверное, меня поразило равнодушие дикторов. Они рассказывали об этом так, словно они сами ежедневно палили из пушек по жилым домам, оперировали в полевых госпиталях или пересчитывали «груз 200». И так они устали от повседневной работы, так им это все надоело, что только ежемесячный оклад заставляет их напрягать звенящие пружины своих металлических голосов. Мол, работа такая, фига ли тут поделаешь? Впрочем, такими же голосами минутой позже они рассказывали о присуждении какой-то премии деятелю культуры. И менялся только заученный угол скрытой улыбки.
Из стариковских разговоров я извлек и другую сопутствующую информацию. Оказывается, в наших солдат стрелять можно, а им стрелять нельзя. Им запрещают также и наступать. А еще русских солдат нынче продают в рабство сами командиры… Я переспросил…
— Да не, не все, конечно, но находятся ублюдки. А матери потом деньги собирают, чтобы сыновей выкупить. А то и меняют их на чеченских бандитов…
Нет, видимо, не только у меня был конфликт с этим временем. Мне даже показалось, что я вообще попал в какой-то невообразимый театр абсурда, может, и не существующий в реальности. Много же понаписано беллетристики по поводу блуждания по несуществующим мирам. И так уж они близки к реальным, что ничтоже сумняшеся читатель заглатывает эти модели в свое сознание, и даже если воспринимает не как реальность, то хотя бы как достойное ее отражение. В своем же случае я криво и печально ухмыльнулся: вот он, конфликт главного героя с окружающей действительностью, создавай психологические типы, громозди фабулу и подавай читателю в неостывшем виде.
С притупляющей все остальные мысли яркостью и болью вдруг обозначился один из навязчивых вопросов, мучивших меня с тех пор, как я подслушал разговор в ординаторской: что я делал в этом мире совсем недавно? Как я был к нему приспособлен? Но даже маломальское напряжение памяти в том направлении вызывало у меня невыносимую головную боль. Когда она начиналась, оставалось только зажмурить глаза и ждать. Ждать апогея — обжигающего голову изнутри цунами, ждать, когда оно вновь отступит на необозримую мыслью глубину, затихнет там до поры до времени.
Рита застала меня у окна нашей палаты, в котором я пытался увидеть свое прошлое. Она подошла неслышно и тихо спросила, как дела, я же ответил что-то невразумительное и поторопился вручить ей букет. Получилось как-то скомкано, глуповато. Я будто выполнил наскучившую повседневную обязанность. Все это повергло меня в смущение и растерянность. Она же приняла цветы с благодарностью, что-то хотела сказать, но тоже растерялась. Как это ни странно, но именно полная безответных вопросов ситуация перевела нас на ты.
— Значит, ты собираешься уходить? — спросила она. — Но куда?
— Не знаю, в конце концов я откуда-то пришел.
— Мне будет тебя не хватать…
— У тебя убавится забот… Я не хочу быть обузой. Что-то подсказывает мне, что кроме собственной беспомощности я таскаю за собой объемный багаж всяческих напастей и опасностей.
Некоторое время она молчала и тоже искала за окном что-то давно уже потерянное, забытое. Улыбнулась и взяла меня за руку:
— Давай отпразднуем начало твоей самостоятельной жизни. Вроде как второе совершеннолетие. Я приглашаю тебя на рыбный пирог к себе домой.
— А если придет Олег? — сглупил я.
Рита же, по всей видимости, стала копаться в своей памяти, пытаясь вспомнить, когда она рассказала мне о своем бывшем муже. Не найдя ответа для себя, она нашла вопрос для меня:
— Это серьезно тебя беспокоит?
— Я просто не знаю, беспокоит ли это тебя.
— Я тоже не знаю.
Чего же я ждал от этого вечера? Чего ждала Рита от меня? Мы оба не знали. Нам просто не хотелось расставаться. Слишком простое «просто» для объяснения необъяснимого…
Где и когда я читал, что каждое имя несет в себе скрытый код, чуть ли не космическую информацию, предопределяющую судьбу и характер человека? Не зря на Руси добрые люди не отягощали себя ответственностью, выбирая имена младенцам. Они просто заглядывали в святцы, а то и вовсе доверяли выбор имени священнику. Наверное, поэтому игра именами не самое лучшее или, правильнее сказать, не самое безопасное занятие.
Рита играла именами. Она придумывала их для меня, когда мы лежали в сладкой истоме в ее маленькой квартирке на полутораспалке, знававшей еще целомудренную нежность «золотого века». Женщина рядом со мной была прекрасна и беспечна, она жила только этим мгновением, растягивая и смакуя его. Она играла им так же, как играла именами. Ее мало беспокоили наступающее утро и предстоящий нелегкий рабочий день. И я невольно вслед за ней пустился по течению этой безбрежной реки. Мне даже было интересно представлять себя тем или иным человеком, соответственно выбранному Ритой имени. Я с блаженной улыбкой выдумывал себя этаким заматеревшим муженьком, менял голоса, отвечая на ее воркованье, и за какие-то два-три часа сменил полсотни имен: Сергей, Эдик, Иванушка, Василий, Егор (он же Георгий), Тимофей, Стас, Андрей и даже импортный Анри (над ним мы вместе хохотнули)… Уже набрасывая видавший виды пеньюар, который, кстати, не скрывал, а, наоборот, подчеркивал красоту ее тела, она наконец определилась и стала называть меня Алексеем.
— Мне в детстве очень нравилась эта песня: «Стоит над горою Алеша…» Я даже во сне видела этого сероглазого парня в гимнастерке с развевающейся за спиной плащ-палаткой. У него было доброе открытое лицо с правильными чертами. Он смотрел куда-то вдаль. Нет-нет, вовсе не врагов высматривал, он в будущее смотрел. Однажды я нарисовала его. В школе был конкурс. Мы рисовали плакаты. За мир во всем мире боролись. И я нарисовала Алешу. Мой рисунок второе место занял.
— А почему второе?
— Я же подписала рисунок: «Стоит над горою Алеша». А горы-то у меня и не было. Он у меня на холме небольшом стоял. Я все понять не могла: почему он над горой стоит, не на горе, а над горой. И оружие нарисовать забыла. А, может, и не забыла, не укладывалось у меня в голове, как можно за мир бороться и оружие в руках держать.
— А по-другому, как показывает практика, и нельзя. Как увидят, что ты меч в сторону отложил, сразу со всех сторон набегут…
— Знаю-знаю… Почему-то мне меч и хотелось нарисовать. Как символ. Но не хотелось повторять многие памятники и плакаты. Вот и стоял он у меня с пустыми руками на холме и смотрел вдаль. А там только облака до самого горизонта. Вот за них-то мне второе место и дали. Сказали — надо было тучи нарисовать. Сгущающиеся…
— Сгущающиеся?
— Угу.
— И я, по-твоему, похож на этого Алешу?
— Это, конечно, покажется смешным. Но именно у моего Алеши было твое лицо. Я его с твоим лицом представляла. Смешно?
— Нет. Удивительно.
— Удивительно другое: я этот рисунок долго берегла. Грамоты всякие пионерско-комсомольские в коробке хранила, фотографии, и рисунок этот вместе с ними лежал. А когда ушел Олег, я все вещи перебирала, приборку делала, и его там не оказалось. А месяца через два ты появился, словно с рисунка сошел.
— А солдат у тебя такой же стриженый был?
— Такой же. Но он был с именем.
Мы позавтракали гренками и кофе. Я решил проводить Риту на работу, потому как делать мне все равно было нечего. После этого я намеревался побродить по городу, надеясь, что какой-либо пейзаж, улица или еще что-нибудь разбудят мою память.