Страница 33 из 76
Следует отметить, что в первое мгновение он явно растерялся. «Гитлер капут» — это у них, как самое страшное заклинание, только каждый вкладывает в него собственное значение. Оно на генетическом уровне впиталось, въелось, впугнулось, пережевалось вместе с бесплатной русской кашей образца 1945 года, поднялось и рассыпалось с берлинской стеной, исказилось с хитроумными планами Маршалла и Даллеса, ничуть не искупилось репарациями, выкрикнулось, выплюнулось и улеглось где-то на самое дно подсознания, чтобы мерцать там жутким напоминанием. Кому-то как инъекция от отравления, кому-то как допинг… В великом русском языке нет сравнимого по мощности значения и символике словосочетания. Оно как молния, и как от разряда электрического тока передернуло всех посетителей ресторанчика, где еще минуту назад витал теплый, ни с чем не сравнимый дух венского кафе, плыли в сигаретном дыму обывательские беседы. Все, без исключения, посмотрели в нашу сторону. Нет, я ничего не имел против этого бравого немецкого парня, одетого в кожаную жилетку, щедро украшенного татуировками, чью голову венчал черный платок, единственным узором на котором были череп и кости… Как у дивизии СС «Мертвая голова». Так и остались эти головы мертвыми на Курской дуге… Точно так же я сказал бы какую-нибудь отрезвляющую гадость и любому русскому моральному уроду, который смеет приставать к моей девушке. Правда, в русском языке есть для этого выражения покрепче.
Натянутая в обладателе «Харлей Дэвидсона» тетива сорвалась. Он потянулся ко мне через стол своей разрисованной рукой, норовя ухватить меня за грудки, чтобы, перетащив через стол, швырнуть куда подальше. А я даже не заметил, каким движением сломал эту руку… Эх, нельзя меня брать в разведчики!
Последнее, что я помню, — летевший на меня справа байкер получил почти смертельный удар ребром ладони в кадык. Он просто сам на него напрашивался, а потому, выпучив глаза не хуже фар собственного мотоцикла, он, как подкошенный, лег под столики, пытаясь дышать. Но третий сделал именно то, о чем мысленно предупреждала меня очаровательная полька. Он еще более замедлил мою реакцию, обрушив мне на голову бутылку мною же недопитого коньяка, а когда я заторможенно пытался объять необъятное происходящее, грозный тевтон завершил бомбардировку, свалив на мою страдальческую голову всю стеклотару с ближайших столов. И недавно забытая боль со всей скопившейся силой вновь выплеснулась в этой самой голове, которая будто бы стала существовать отдельно от остального тела, погасила в ней последние проблески света и сознания. Показалось, что последним лучом этого света мелькнуло страшно испуганное лицо Риты. И я еще даже успел подумать: хорошо бы увидеть ее лицо при третьем рождении. В том, что я в очередной раз умираю, у меня не было никаких сомнений. Во всяком случае, игра была окончена: два — один. Хоть и не в нашу пользу.
Уж не знаю, в каком измерении, но я отчетливо почувствовал, что все это уже было… Если не точно в деталях так, то, по крайней мере, примерно так, и, может быть, именно в этом городе… Или где-то рядом? Может, в каком-нибудь тихом австрийском Бадене? А может, на берегу Женевского озера? Прекрасные ухоженные европейские городки так похожи друг на друга. Разнятся только столицы: своими культурными выкриками в камне, бетоне, мраморе, металле и молодежными граффити на стенах. В немецких землях молодежь на стенах подземных переходов, на заборах и в будках телефонных автоматов настоятельно требовала красными спреями и маркерами «мочить всех черных»… Знакомо.
В объявшей со всех сторон темноте еще долго пульсировала та страшная боль, что заставляла меня скручиваться в позе эмбриона в больнице. Она накатывала волнами, причем море этой боли явно штормило. Но все же предел терпения был то ли сломан, то ли просто размыт, все провалилось в никуда. И из этой пустоты, из образовавшегося в ней пролома вдруг поплыли узнаваемые образы. Запертая в искалеченных мозгах и подвалах подсознания память дала течь. Не зря говорят: клин клином вышибают.
Из темного коридора вышел на свет, до боли ярко-желтый свет, седовласый богатырь в генеральских погонах. Кто-то еще стоял рядом, но не было слышно даже дыхания. Я чувствовал этот строй, как звено натянутой цепи. Только грозное сопение генерала… Черноморец был явно не в духе.
— Не густо… — горестно осмотрел строй. — Что-то не то, братцы! Там, — уточнил он, показывая пальцем в обвитый грубой решеткой плафон лампы. — Не подумайте, что у Господа Бога! Чуть ближе…
Некоторое время он ходил вдоль строя, заложив руки за спину. Дышал глубоко и тяжело, как будто это ему помогает решать стратегические и тактические задачи. А попросту это называется: не находил себе места. А значит — и нам.
— Солдаты! Что бы ни случилось, помните — я всегда был с вами! И никакой подлости, никакого предательства с моей стороны никогда не было! Мы делали тяжелую, черную, но нужную работу… Да, мы нередко убивали, но что еще делают на войне. Здесь, ёрш эту медь, нет никакой философии! Никакой! Ни грамма! Философия — говно для мозгов! Есть Родина, есть вера, остальное придумали лентяи и прохиндеи. Все партии — это сброд, подмасонские прихвостни, чтоб дурить народ, чтоб разделить его на части и спокойно грабить. Это должно быть понятно даже идиоту. Вспомните сами: разделяй и Это, бля, сатанизм чистой воды! И если мне вдруг вваливают новые погоны, это значит, что хотят купить или отправить на пенсию. Но я им, бля, еще наслужу по самые помидоры!.. — генерал все больше терял контроль над собой, чего мы никогда не видели. Он никогда не употреблял ругательных слов и мата, от которого остальная армия похожа на разоренный муравейник и громкоговоритель-матюгальник одновременно. Голос его надломился, и казалось, вот-вот из повлажневших: глаз потечет слеза. Нет, не сорвалась соль с глаз. — Помните, как придурок наш всенародно избранный погоны раздавал после расстрела своего народа?! Кому, как не вам, помнить? Снайперами быть отказались? В первый раз отказали «родному», рви его жопу, правительству. Нас сразу не развели по камерам только потому, что боялись. Они до сих пор нас боятся! Я бы всех этих Гавриилов Поповых (ударение сделал на первой гласной), толсторожих Гайдаров, хитромудных Чубайсов… Ох, я бы отвел душу… Ох, недосмотрели мы с вами в доброе время… Короче, парни, верить больше некому! Кроме самих себя. Есть у меня сведения, что нас расформируют… В конторе еще не все продались, сведения точные… У свинорылого скоро финал: хочет уйти в отставку под фанфары: и как человек, потерявший здоровье не от водки, а в борьбе за свободу и величие новой России… Попомните мое слово, русские женщины еще всплакнут вместе с ним от сострадания к великим государственным трудам. А Россия уж девять лет свободна. От самой себя, бля… Прости меня, Господи… А нам нужно держаться всем вместе. Есть у меня план, и в этом строю несогласных с ним быть не может. Если они есть, шаг вперед!
Тишина была ему ответом. Никто не вздохнул, не вздрогнул, не посмотрел на соседа. Никто не хотел предавать отца… Если до этих слов стояли по стойке смирно, то после них — бетонно.
— Я так и знал, сынки… — и не удержал генерал слезу. — Мне некогда произносить пламенные и убедительные речи о что время дерьмовое, а Родину разорвали и продали в очередной раз за последние сто лет. Я сразу к делу, по-военному, — и вдруг прямо-таки спросил, — можно?
— Так точно! — голос всех, как один…
— Расслабьтесь. Главное: у нас свои счета во многих банках, о которых ни один сраный министр не знает. У нас есть достаточно тайников с оружием, у нас есть явочные квартиры, машины на стоянках… Я вовремя все приватизировал в нашу пользу… А вот базу придется сдать. Ничего личного не оставлять… Работа нам еще найдется… Итак. Теперь о том, чего не знали даже вы. У меня в сейфе хранятся списки самых отъявленных негодяев за последние два тысячелетия. Некоторые из них до сих пор здравствуют. И очень, надо сказать, хорошо живут. Кроме имен и фамилий, там краткий перечень заслуг, сами понимаете, каких. Многих из них вы нынче по телевизору видите с нимбами борцов за свободу. Но есть проблема: это не единственный экземпляр. Их как минимум два, если с них не сняли дополнительные копии… И те двое знают, что есть еще один. Они уже начали его искать. Выход вижу такой: по жребию трое из вас доставят этот список… — он осекся и снова прошел вдоль строя, заглянув в глаза каждому, — в самый надежный банк Европы. Оставят его в сейфе. До лучших времен. А сами как будто забудут об этом навсегда! Эти же трое, вернувшись на Родину, как бы из отпуска, выполнят еще одно задание. Сразу признаюсь, не очень чистое. Заказ, простите за выражение, не могу назвать это приказом, исходит от приближенных к нынешним жителям Кремля. Но его нужно выполнить, чтобы отвести подозрение от главного дела. От того, что мы переходим к партизанским действиям. Одного не гарантирую, что там не будет какой-нибудь подлости. Нынешним верить нельзя. Но не мне вас учить осторожности. Итак — для троих работа есть. Остальные делают главный отвлекающий маневр. Я решил вместо расформирования, которое нам грозит со дня на день, напроситься всей командой в командировку на Кавказ. Если успеем, надо оповестить всех, кто сейчас находится на задании. Сами знаете, в горах скопилось много грязи. Немного подчистим, а потом нас все равно выведут на отдых. Там подумаем о дальнейшей работе. Есть запасная база. Браслеты никому не снимать! Свою задачу, как командир, вижу и полагаю в одном: сохранить армию. Помните, как Кутузов? Москва давно уже сдана… Вот только Тарутино нам тут, похоже, не разрешат оставить.