Страница 25 из 32
– Руки развяжи, – попросил Максим стрельца, остановившись около двери нужника. – Аль сам гашник на мне развязывать да портки держать будешь? Дело ли стрельцу…
– Помалкивай знай, – незлобиво буркнул стрелец. – Теперь спал бы я преспокойно, а тут вота вас води по нужникам… Нешто служба это? И что выслужишь околь нужников да в караулах?
– Кто ж тебя держит, а? – усмехнулся Максим, потирая помятые жесткой веревкой передавленные места, когда стрелец развязал тугой узел. – Ступай к своей бабе под теплый бок. А я и без тебя посижу здесь, на молодой месяц полюбуюсь. И дорогу к башне сам отыщу как ни то, если и товарищ твой уйдет следом…
И шагнул было к расхлябанной двери…
Резкий разбойный посвист разорвал тишину, как рвет ночной мрак яркая вспышка молнии. Из-за нужника через плетень от темных амбаров кинулись чьи-то неясные фигуры. Стрельцы и ахнуть не успели, как их свалили, отняли оружие, заткнули рты ладонями, чтоб не заорали сполоха. Ошеломленный Максим, придерживая развязанные штаны руками, оглядываясь, не враз сообразил, что же происходит вокруг него и близ Ильинской башни.
– Братцы, откель вы? – наконец-то пришел он в себя.
– Да мы с Яику, яицкие осетры, брат Максим! Аль не признал?
Перед ним объявился сутулый от давней кизылбашской пули Григорий Рудаков с саблей и пистолем. Давние знакомцы обнялись.
– Ну по нужде пойдешь? Покараулить тебя заместо повязанных стрельцов, чтоб не сбег назад в башню? – Григорий, усатый, невысокого, из-за сутулости, роста, напоминал сома и хохотнул так дико, что повязанные стрельцы враз утихли, перестали взывать о милости, говоря, что против воли исполняли караульную при казаках службу.
Максим глянул в сторону Ильинской башни с темницей – куда бежали взять караул целой кучей казаки. От воротной башни неожиданно бубухнул пищальный выстрел – не зная причины, караульный, увидев в свете факелов какую-то свалку у дверей Ильинской башни, пальнул в воздух. И как эхо среди скалистых гор, по всему городку захлопали выстрелы: то громкие на улицах, то приглушенные стенами домов и сенцев. В непроглядном густом мраке тут и там вспыхивали скоротечные ночные сабельные сшибки, близ церкви Петра и Павла полыхнул столб огня, на звоннице церкви Спаса нерукотворного заголосил сполошный колокол…
Есаул Максим Бешеный со своими казаками, ведомый Григорием Рудаковым, вместе с восставшими годовальниками и почти всеми астраханскими стрельцами, кинулись ловить сотников, пятидесятников. Кого подняли дома с постели, кого вытянули за исподнюю рубаху из темного чулана с рухлядью, кого встретили вооруженным уже на крыльце.
– Вота-а он! Братцы, наш пятидесятник Лукьян Зверухин! Имайте его живу для спроса-а!
Но Лукьян Зверухин, зная за собой немалые перед стрельцами проступки и щедрые зуботычины, прижался спиной к бревнам амбара, с яростью обреченного встретил набегающих бывших своих подначальных.
– Лучше битому быть, нежели от вас срамную смерть принять! – выкрикнул пятидесятник. Хлопнул, пыхнув огнем, пистоль, ближний стрелец шагах в пяти вскинул правую руку с саблей, с бега остановился, крутнулся, словно норовя увернуться от летящей в него пули, и рухнул на спину.
– Бе-ей! Кроши вражину-у!
Десяток тяжелых бердышей сверкнули зловеще в свете перепуганного месяца, слабо звякнула сталь сабли, раздался отчаянный крик…
Стрелецкого голову Богдана Сакмашова с двумя десятками верных ему стрельцов и стрелецких командиров словили уже за надолбами, близ Яика, – пытались уйти из города в челнах. В отчаянной драке почти все полегли на песке, а четверых стрелецких командиров ухватили живьем, притащили в город к войсковой избе, где под молодым месяцем и при горящих факелах собрались несколько сот человек. На крыльцо взошел, прихрамывая, Григорий Рудаков – попал-таки из пистоля ему в ногу стрелецкий голова, когда Григорий кинулся наперехват, не дав Сакмашову времени добежать до темного Яика и кинуться в воду… Рядом с Григорием встал Максим Бешеный, Ивашка Константинов, бывший бурлак, стащил с головы шапку, ладонью вытер глубокую, со лба и до темени, лысину: набегался до седьмого пота! Повязанные, сидели на ступеньках, головой на грудь, Богдан Сакмашов и его четыре сослуживца. Рудаков вскинул перед собой зажатую в пальцах шапку, взывая к тишине.
– Браты казаки и вы, браты стрельцы астраханские и других городов! Сотворили мы то, что умыслили втайне! И вот воля вам всем из-под боярского и воеводского ярма! Отныне вы не псы воеводские, а дети вольного Дона и Яика! И все вольные ветра вам сродни и в подмогу, покудова рука держит саблю, покудова парус будет надут этими ветрами вольности!.. Ведомо вам всем, что к городу идет стрелецкий голова Борис Болтин с войском вам на замену? Так нам не ждать того Бориску здеся, не чинить с ним кровавого боя и не терять бы своих да стрелецких голов – ведь у Бориски могут оказаться и наши товарищи, знакомцы, а то и родственники! Думаю я, браты, надобно нам всем скопом спешно сплыть в Хвалынское море да поспешать к славному атаману Разину! Любо ли вам такое дело, сыны вольницы?
Прокричав, Григорий переступил с ноги на ногу, покривил губы – ныла раненая нога! И то счастье, что пуля рванула только верх мякоти, не ударила поглубже…
Площадь отозвалась сотнями крепких голосов:
– Любо-о! – И взметнулись вверх кривые сабли, копья; отливаясь лунным светом, сверкнули широкие отточенные бердыши.
– А коль любо, так выкрикивайте, кого на атаманское место! И у тараканов есть свой вож, а мы тако же все с усами, и негоже нам быть без атамана!
Со смехом, едва не разом, площадь дружно отозвалась:
– Тебе быть атаманом!
– Твои усы длиннее наших, Григорий! Тебе и водить нас!
– Ты хаживал по морю с атаманом Ивашкой Кондыревым, тебе ведомы кизылбашские города и пули…
– И кизылбашские женки тоже! – прокричал кто-то из казаков, намекая, что Григорий привез из похода трех красавиц, двух продал тезикам в Астрахани, а одну, крестив в церкви, по согласию сделал своей женкой и матерью четверых добрых казаков, трое из которых теперь у атамана Разина, а меньшой покудова у мамки под боком…
– Тебе быть атаманом!
Григорий Рудаков скупо улыбнулся – помнят казаки о его прошлых походах! – поклонился на три стороны от крыльца, потом с тревогой глянул на небо: рассвет уже близок, а с рассветом, чего доброго, может нагрянуть и Бориска Болтин! И кто знает, как поведут себя стрельцы в его отряде? Ну как учинят жестокий бой и не дадут возможности свершить задуманное еще по весне? Тогда, уходя в море, Степан Тимофеевич наказывал ему, Рудакову, дождаться верховых казаков с Яика под рукой атамана Леско и поспешать к нему на помощь к невольничьему городу Дербеню…
– Жду я, дядько Григорий, – говорил Степан Тимофеевич доверительно, с глазу на глаз со старым казаком, – с родимого Дону Сережку Кривого да Алешку Каторжного с крепкой подмогой. Да ты привел бы ко мне яицких молодцев с полтыщи! Вот и была бы нас сила супротив кизылбашцев. Дума у меня есть, старый, пугнуть хорошенько шаха Аббаса, чтоб почуял нашу крепкую руку, да и просить опосля у него земли по Тереку альбо еще где ни то пригодные для вольного казацкого поселения! Чтоб не жить нам под тяжким боярским сапогом! А ежели не даст земли Аббас, так пошлет супротив нас крепкое войско. С моими двумя тысячами не осилить кизылбашскую рать, истает ватага побитыми да ранеными.
– Сотворим, как ты надумал, Степан Тимофеевич, – заверил тогда Григорий атамана Разина. – Ты иди к Дербеню, а я казаков под твою руку собирать стану…
Но едва успел атаман Разин выйти из Яицкого городка, как нагрянули стрельцы из Астрахани, захватили крепость, стрелецкий голова Сакмашов начал крепкий сыск и расправу над теми, кто был заодно с мятежными донскими казаками.
Прибытие Максима Бешеного, его арест и угрозы выдачи в руки воеводы Прозоровского всколыхнули среди яицких годовальников притаенную злобу против воеводского утеснения, тут и вышел из тайного укрытия Григорий Рудаков, пустил по городу своих верных шептунов. Поднялись казаки, а к ним пристали без малого все стрельцы…