Страница 10 из 44
Алька послушно достала сало, где сказал, взяла доску, нож, настрогала. В кухоньке мужской избы было тепло, пахло едой и почему-то портянками.
…А я тебе скажу, почему – потому что наши реконструкторы носков не признают!
Вадик звучно захохотал, осекся. Время было раннее – начало седьмого, общая побудка в восемь. Вадим приехал из дальнего поискового лагеря еще в утренних сумерках; теперь вовсю светало, хозяйка Галина Ивановна в усадьбе через улицу уже проверила состояние арендованного археологами Власия, подоила козу Валентину и теперь сновала по двору: вешний день год кормит. Вадик снял свои берцы, поставил сушить, рядом бросил носки (не реконструктор; впрочем, носки вполне могли дать фору портянкам) и присел поближе к Альке и к приоткрытому окну с выставленной зимней рамой, втягивая носом и запах шкворчащей на сале картошки, и апрельский дух приморской деревни – хвойно-йодистый, с нижними нотами дыма и навоза.
…Знаешь, я так люблю этот народ. Вот этих тетенек северных, заботливых без пошлости, суровых без грубости. Приеду, вдохну эти водоросли со смолой и гаром – и чую – мое!
– Твое, – усмехнулась Алька, шлепая перед ним сковородку на старый чугунный кружочек подставки.
– Куда тебе, Дань?
– Далеко, – Данька улыбается и машет рукой: не беспокойся, мол.
– Садись! До метро подброшу.
Не вопрос. Они катят через мост; Данька глядит в окно и нервничает. Куда торопишься, – спрашивает Яна. В школу, – коротко отвечает он. Яна прыскает. Не доучился, что ли? Ворону неохота объяснять, как он хотел преподавать историю и где в итоге оказался. Это и вправду выглядит анекдотом. Он жмет плечами.
Лестница, лестница, этаж, учительская, здравствуйте, Марь-Иванна… Коридор. Даниил Андреевич заскакивает в прокуренный школьный туалет. Вот черти – трава, однако… Хлопает дверца кабинки. Коридор, лестница, кабинет. Блин, снова опоздал. Ну, здравствуйте, девочки. К доске что-то пришпилено кнопками. Рисунок и подпись: «КАРКУША». А что, похоже… Спасибо за внимание, может быть, я заберу это себе на память? Кто-нибудь отсутствует?
– Смирнова. Она не придет сегодня. Наверное. Ведь это она нарисовала, Даниил Андреевич.
Зареванная Алька сидит в вестибюле туалета, прижавшись спиной к батарее. Чьи-то негромкие шаги нарушают ее покой. Она поднимает глаза и видит десятиклассника Сашку. Сашка задумчив и курит.
– Что стряслось, пташка?
– А что ты в женском туалете делаешь?
– А ты не видишь? Курю, – спокойно говорит Саша, закрывает дверь и присаживается рядом. – У нас я уже накурил, – улыбается, – Хочешь?
Алька колеблется, потом берет у него скромный джойнтик и старается затянуться.
– Не так, – говорит Саша и показывает, как надо. Алька снова пробует, у нее получается, она кашляет и ждет, что сейчас случится что-то непоправимое, но ничего не случается.
– Ох! Картошка, сальцо, яйки! Фриц любит яйки.
…Ты знаешь, кстати, что вот эта приморская Ингрия, ижорские земли, они же фрицев не приняли. Как и шведов до этого. Шведы их в лютеранство крестить надумали, так ижоры в московские земли бежали. Под проклятущее иго, только подальше от свейского барона. Какая преданность – ну, вряд ли русским, себе. А вроде индейцы-индейцами, какая им вроде разница, русский или швед. Но нет. Новгородцы-то с ижорами ласковы были… А фрицы им тут главную деревню спалили, Сойкино. Сойка у них – вещая птица. Пересмешница. Чайки, сойки, гуси-лебеди… утки еще и журавли. Птичье племя. И еще морское – салака там, тюлень – тевяк. А селедочки нету?..
Алька смотрела на Вадима, будто постепенно просыпаясь в реальность и поражаясь тому, что и ей в этой реальности может быть приютно. Как мало надо для этого – человек, который говорит на понятном и правильном для тебя языке.
…А мы еще тут Кингисеппский укрепрайон копаем. Здесь же до войны целый комплекс начали строить – военный порт, город, базу военную на месте урочища Купля и аэродром. Там дачники сейчас, мы к ним пошли, говорим – если что в земле найдете – кости там, звездочку красноармейскую, гильзы тем более или оружие – сразу свистите. Это такие малоизвестные бои и неизвестные герои. Да и вообще этот берег, южный берег залива – берег царский, так до революции называли, и берег воинский, тоже еще при Империи пошло – Военно-Ижорская дорога, форты, закрытое все, главный калибр фигачит с берега… После развала советской родины посыпалось все, что сейчас в этих вэче за колючкой творится – даже главкому не ведомо. Пару лет назад солдатика рыбачки со льда сняли – наверное, сиганул от дедовщины, побег по заливу в Финку, как Шкловский. Привезли с обморожениями третьей степени в местный лазарет, потом в Сосняк на буханке отправили. Страна моя родная…
– Не действует, – смущенно шепчет она.
Сашка хихикает:
– А ты думала, сразу вертолеты? Втянуться надо.
Алька молчаливо соглашается. В этот момент из коридора доносится голос Даниила Андреевича и, хотя вроде бы в женском туалете делать ему нечего, дверь открывается.
– Смирнова? – входит завхоз Вера Сергеевна. Саша вскакивает, но Алька понимает, что они все равно опоздали. Глаза Веры Сергеевны округляются:
– А ты, Розенберг… Куришь?
Сашка Розенберг считается отличником и в противоправных действиях до сих пор замечен не был.
– Курю, Вера Сергеевна, – с покаянным видом.
– И еще младших приучаешь?
В туалет тихонько проскальзывает Даниил Андреевич. Вера Сергеевна продолжает бушевать:
– Даниил Андреевич за тебя, видите ли, волнуется, а ты тут с Розенбергом…
Алька краснеет и злится.
– Что я с Розенбергом?
– Тихо, тихо. Вера Сергеевна… – пытается вмешаться Данька, – Аля, что произошло?
– Что Вера Сергеевна?!
– Что с Розенбергом?!!
– Вера Сергеевна!!
– Я за директором! Задержите их, Даниил Андреевич!
Вера Сергеевна удаляется.
– Допрыгались, зайчики? – неласково спрашивает их Каркуша.
– А вам какое дело? – Алька снова готова разреветься. Все в этой жизни решительно не клеится.
– Гони косяк, – решительно требует у Розенберга Даниил Андреевич. Сашка было уже надеялся, что про волшебную папиросу в его кулаке все забыли, но тут приходится отдать.
Андреич клевал носом над сковородкой, Алька стояла у плиты и трогала закипающий чайник ладонью – пока не почувствовала, что ладонь начинает прилипать.
2. Адам
…Сначала мы это делали с помощью лошадей. Потом, понятно, уже тракторная тяга пришла. Ну а затем рыбхоз гикнулся, и мы уже как-то по-свойски собирались артелями небольшими и выезжали на лед. В тот раз дяди Коли Печника «Нива» у нас была, и мой вагончик поставили на санки, да на прицепе вывезли – там буржуечка у нас, то-се. Как раз под утро завели машину и зачали вытягивать сеть. То есть даже толком не успели ничего вытащить, потому что в свете фар Петька, дядь-Колин пацан, он за рулем был, разглядел солдатика этого…
Человек небольшого роста показался из-за гряды взломанного льда, он не шел, а скорее передвигался, опираясь то на одну, то на другую руку, на локти, падая на колени и на четвереньки, порой даже просто вниз лицом.
– Бухой, что ли? – поразился Петя.
– До ближайшей выпивки километров с десяток.
– Братцы, да он по форме два! – присвистнул дядя Коля.
– Полуголый, бля… – подтвердил неслуживший пока Петя.
– Харе звиздеть, – сообразил Саня Горец. – Петя, не глушись; Витек, отцепи сеть; похоже, закончилась наша рыбалка на сегодня.
– Так и что, сеточку бросить? – возмутился дядя Коля.
– Потом за ней вернемся. Айда, пока этот морж в майну не ушел.
…Падал легкий снег – и то не снег, а скорее отдельные искры вспыхивали на сетчатке. Данька шел через белое поле, не ощущая холода. Фонари выстилали снег синим. По снежной равнине тихо ползла поземка, ветер дул в лицо, а фонари светили в спину. Откуда этот свет? С далекого острова, маяка, с небесных островов? Снег из-под ног роем фосфоресцирующих искр относило назад. Он светился все ярче, а тень, что бежала впереди, становилась короче и четче. Донесся рокот мотора. За ним шла машина. На бегу он оглянулся через плечо. Почему-то он знал, что машина именно за ним. Он упал и поднялся. На щеки налип снег, жесткий ветер высекал слезы – без очков глаза стали совсем беззащитными. Неподвижные доныне звезды замигали неровно и испуганно. Рокот мотора нарастал. Машина внезапно оказалась и встала прямо по курсу. Свет фар бил в глаза. Он еще пытался убежать, когда из автомобиля выскочили двое, подхватили под локти и потащили по снегу. Крохотные лезвия взъерошенного льда пропороли кожу выше линии омертвения, но и тут он почувствовал не столько боль, сколько нарушение целостности покровов: они расходились с еле ощутимыми хлопками.