Триггер

коленях.

В приёмной меня просят подождать, так как Вадим ещё не приехал, что странно, ибо у мужа был пунктик – он ненавидел опаздывать. Это вообще, в его понимании, было худшим, что могло с ним случиться. Наверное, меняются не только люди, но и их укоренившиеся привычки.

Поросёнка я прихватила с собой – положила в сумку в надежде на то, что мне удастся увидеть Илью. И сейчас, когда прохаживалась вдоль дивана, стоящего возле окна, мне в голову лезли неуместные мысли. Даже, скорее, ощущения. Они странным образом будоражили кровь.

Сюда каждое утро приходил Илья. Занимался здесь делами, возможно, привозил Настю. Возможно, она сидела вот на этом самом диване, играла со своей Катей и требовала у папы отвезти её в зоопарк.

От этих мыслей на лице, сама по себе, появляется улыбка. Поэтому слова Вадима, обращённые ко мне, встречаю почти что радостно. Только повод совсем не связан с тем, что лицезрею перед собой бывшего мужа.

– А! Всё же приехала. Идём.

Он распахивает передо мной дверь в свой кабинет и пропускает вперёд. Никаких приветствий, ничего. Даже чужие друг другу люди перебрасываются официальными словами, но этот знакомый незнакомец предпочитает идти другим путём.

В его кабинете всё точно такое же, что и в последний раз, когда я здесь была. За исключением одного – на столе вместо моей фотографии стоит фото Майи. Вроде вполне банально до тошноты, да и ожидаемо, в принципе, но снова бьёт по нервам.

– Приехала, – говорю, пытаясь взять себя в руки.

Смотрю за тем, как Вадик садится за рабочий стол, указывает мне на кресло напротив кивком головы. Столько всего родного в этом человеке – в каждом жесте, в каждом движении. Даже когда понимаешь, что твой муж – скотина – никуда воспоминания о том, как он говорит, как улыбается, как задумчиво хмурится, не деваются. По крайней мере, у нормальных людей, которые неспособны поставить финальную точку одним росчерком на безразличной ко всему бумаге.

– Я получила твою… посылку. И у меня вопросы.

– Какие?

– Это… шутка такая, я надеюсь?

– Ты о бумагах? Никаких шуток. По закону я имею право на половину квартиры.

– Всё верно. И я готова тебе выплатить компенсацию.

– Мне не нужна компенсация. Мне нужно место, где я буду жить.

Эти слова снова – как удар по самому больному. Даже глаза закрываю, чтобы только не слышать, не слушать и не воспринимать. Глупо уточнять, с кем он собирается поселиться в нашей квартире. Всё и так яснее ясного.

– Как ты себе это представляешь? Мы что, будем жить втроём?

– На крайний случай. Если хочешь, определим право пользования квартирой.

Нет, это невыносимо. Вот это всё. И больно до сих пор, только теперь боль стала ещё объёмнее – притупилась, но стала больше. С ней можно существовать, и наверное, это самое страшное. Если боль непереносима – мозг просто отключает способность её воспринимать, а если вот так, как сейчас…

– Вадь… ну что ты делаешь, скажи? – Подаюсь к нему и пытаюсь поймать взгляд, который Вадим отводит. – Ведь это же наш с тобой дом. Наш. Даже если мы сейчас с тобой не вместе. И больше никогда не будем. Но там ведь всё твоё и моё.

Последнее, чего желала – выглядеть униженной перед Вадимом. Почему же сейчас чувствую себя именно так? Просящей? Почему простой человеческий разговор между близкими людьми вдруг превратился в унизительную мольбу с моей стороны?

– Ты права, Катя. Это квартира твоя и моя. И если ты это понимаешь тоже, то мы можем обойтись без суда.

– Я не об этом… Я о годах, которые мы там провели. Рядом. Только ты и я. Как ты себе представляешь жизнь там сейчас? Со мной и с… Майей?

– Люди так живут, ничего страшного. Когда мы утрясём финансовые вопросы и сможем купить что-то более приличное, я продам свою долю. Тебе, если ты ещё не передумаешь.

На его лице появляется улыбка. Наверное, дружелюбная, хотя мне она кажется уродливой, искажающей черты Вадима и превращающей их в подобие восковой маски. Она – как жестокая насмешка над той, кого он пытается добить и считает, что у него это отлично получилось сделать. И наверное, он прав.

У меня больше нет ни сил, ни желания обсуждать, пытаться достучаться и вновь увидеть того мужчину, рядом с которым прожила половину жизни.

– Хорошо. Значит, встретимся в суде, – киваю я, поднимаясь из кресла и забирая подрагивающими руками сумку с поросёнком.

– Окей, раз так. Советую найти приличного адвоката.

Он тоже встаёт из-за стола, провожает меня до двери. Я стараюсь не думать ни о чём, прежде всего о необходимости прямо сейчас начать подыскивать себе сведущего в этих делах человека. Наверное, глупо, но я просто обязана остановиться, чтобы снова сделать глоток спасительного кислорода.

Когда оказываюсь в приёмной, случается сразу несколько происшествий: с противоположной стороны в неё заходит Илья, на лице которого при виде меня появляется улыбка. Она тут же гаснет, словно он вдруг опомнился. А следом, отстранив рукой папу, вбегает Настя, которая мчится ко мне с радостным воплем:

– Мамочка! Наконец-то!

Снова вцепляется в ноги, и я прижимаю ребёнка к себе. Мы застываем так на несколько бесконечных секунд. Позади – Вадим, взгляд которого чувствую затылком, перед нами – Илья, по выражению лица которого сложно что-либо сказать. И мы с Настей, обе до боли счастливые от того, что снова вместе. Даже если ненадолго.

***

Меня будит протяжный то ли стон, то ли вой. Без труда распознаю в нём ревущую дочь. Вот именно ревущую – белугой, тревожной сиреной, медведем – можно сходу придумать сколько угодно эпитетов. Особенно если ты только что крепко спал, особенно если на часах всего лишь…

– Пять утра! Матерь божья, Настя! Ты в своём уме?

– Ты обещал не ругаться!

Дочь стоит прямо напротив меня и делает вид, что плачет. Я уже научился распознавать, когда ей действительно хреново, а когда она творит то же, что сейчас. Пытается обратить на себя внимание. Закрываю глаза и взываю к своей выдержке, которая в этот прекрасный ранний час держится на волоске.

– Я не ругаюсь, и мы ложимся спать дальше. Где твой поросёнок?

– Мы его забыли!

– Где?

– У мамы.

Да ежа мне в рот…

– Так, во-первых, мама тоже ещё спит. Это раз. Два – спим и мы. Поросёнка заберём позже.

– Когда?

– Утром. Но не настолько ранним.

Странно, но Настя вдруг слушается, обегает кровать и юркает под одеяло рядом со мной. Мы раньше часто спали вот так, вместе, когда Тани не стало.

– Хорошо, я буду ждать. Когда она проснётся?

– Кто?

– Мама.

Так и хочется сказать всё, что думаю по этому поводу. Выпалить здесь и сейчас, без прикрас. Вернее, с ними – в виде отборного русского. Но она такая маленькая… моя Наська. И ей так нужно верить, что у неё снова появилась мать.

– В девять часов. Нет, даже в десять. А теперь спи! Проснёмся и поедем за твоим хрюнделем.

Меня рубит снова – быстро, чего давно не случалось. Как будто кто-то отключает внешний мир, и я проваливаюсь в сон.

Снится море – лазурное, чистое, крики чаек, солнце над водой. И я один. И мне – хорошо. Ровно до тех пор, пока не понимаю, что рядом мерно стучит что-то. Распахиваю глаза – перед ними нога Насти. Дочь положила её на вторую ногу и качает ею, да ещё и с такой силой, что матрас под нами пружинит.

– На-асть…

– Да? Ещё разве не десять?

Открываю глаза и смотрю на часы. Без десяти шесть.

– Нет. И клянусь, если ты не угомонишься и не дашь мне доспать, мы вообще никуда сегодня не поедем.

Она снова замолкает, но лишь для того, чтобы через пару минут всё повторилось с точностью до каждого движения. Хватают мельтешащую в нескольких сантиметрах от лица крохотную ступню, прижимаю к матрасу и почти рычу:

– Предупреждаю последний раз…

В глазах дочери сначала появляются слёзы, которые, впрочем, быстро сменяются прищуром. И откуда только набралась этого?