Страница 2 из 10
Побарабанив по рулю, раздумываю о том, не отправить ли дочь на площадку, пока я буду относить документы жене Персидского, и всё же выхожу из машины с коротким:
– Я сейчас.
Успеваю дойти до подъезда, когда случается то, что выбивает у меня почву из-под ног. В последнее время я вообще думал, что нет такой силы, которая способна это сделать. Но вот дверь в тачку со стороны, где сидит Настя, открывается, и дочь выскакивает на улицу, прижимая к себе своего поросёнка. За этим наблюдаю словно в замедленной киносъёмке, а когда слышу крик дочери, в котором сквозят нотки неподдельного счастья, и вовсе замираю будто меня прибили к асфальту.
– Мама! – кричит она и несётся туда, где двое пацанов гоняют мяч. – Мамочка!
Б*я!
Я не думал, что может быть вот так, когда два этих выкрика – лезвием по нервам. Когда понимаю, что не могу пошевелиться, потому что застыл, как идиот с этой грёбаной папкой в руках.
Перевожу взгляд на белокурую женщину, ноги которой обнимает Настька. С силой, вжимаясь, цепляясь за её одежду. Как будто и впрямь перед ней мать. И понимаю, почему она так рванула к этой незнакомке. Передо мной моя Таня, только лет на десять старше. Вижу, насколько эта женщина растеряна, смотрю на то, как она рукой гладит Настьку по волосам. И в этом жесте её – щемящее ощущение, от которого нервы мои в жгуты сворачиваются. Сейчас я наблюдаю со стороны, и всё потому, что стоит мне только пошевелиться – пиз*ец. Конец всему. Я просто заберу дочь и мы просто пойдём с ней отдавать документы. А эта женщина… она отправится отлеплять от качелей-каруселей своего ребёнка. И мне придётся донести до Насти, что это была не её мама.
Но сейчас, когда она верит – когда мы оба верим, мать его! – и когда эта незнакомка гладит по голове чужого ребёнка, которого видит впервые в жизни, мне так хочется выгрызть у судьбы эти несколько мгновений.
Наконец понимаю, что она растеряна – эта женщина. Такая светлая, что ли. Как будто из солнца сотканная. Оглядывается в нерешительности, а Настя всё это время в неё вцепляется ручонками, прижимается вместе со своим поросёнком, и мне так паршиво на душе становится. Потому что сейчас подойду, заберу её и всё кончится.
– Извините!
Вот и всё, что могу из себя выдавить, когда подхожу к ним.
– Пап! Мама вернулась.
Б*я трижды! Только этого не хватало. Только не при этой незнакомке, которой так или иначе придётся пояснять, что к чему, если я прямо сейчас не оттащу от неё Настю.
– Хорошо. У нас дело с тобой, ты помнишь?
Присаживаюсь возле дочери на корточках и демонстрирую ей папку. На блондинку стараюсь не смотреть, но нутром чувствую её удивлённый взгляд, направленный на меня.
– Помню. Но никуда теперь не пойду.
Одной рукой впивается в ткань спортивных штанов, что на незнакомке надеты, другой так и прижимает к себе игрушку. Прекрасно, мать его. И что мне теперь с этим всем делать?
– Вы идите, я с ней побыть могу, – с мягкой улыбкой вступает в беседу новообретённая «мама» Насти. – Только сейчас звонок один сделаю.
– Угу.
Это всё, на что меня хватает. Сейчас самым правильным будет подняться к жене Персидского, вручить ей бумаги, забрать Настю и уехать. Хотя, с последними двумя задачами я вряд ли справлюсь так уж легко.
Отхожу от незнакомки и дочери, направляюсь обратно к подъезду, и сотовый в кармане джинсов начинает вибрировать. Когда отвечаю на вызов, слышу эффект стерео, но не сразу понимаю, какого хрена происходит. А когда всё же до меня доходит, медленно оборачиваюсь к незнакомке и Насте.
– Илья? – произносит жена Персидского в паре метров от меня. И я киваю, расплываясь в самой идиотской из всех возможных улыбок.
– Екатерина Олеговна? – уточняю то, о чём переспрашивать совсем не требуется. Всё ясно и так, и от этого почему-то испытываю странное царапающее чувство, скребущееся изнутри в груди.
– Можно просто Катя. Ну, или если вам неудобно так, то Екатерина.
Она поджимает губы, будто я сказал то, что могло её обидеть. И я, как дурак, снова «угукаю» и молчу. Так и стоим, как три тополя на Плющихе. С поросёнком – четыре.
В голове такая каша, хоть волком вой, ни одной трезвой мысли. Вспоминаю о бумагах и протягиваю их Екатерине.
– Вот. Это от Вадима.
Ну я, б*я, сегодня просто кэп Очевидность! Как будто мог доставить что-то другое от кого-то другого. Она берёт документы молча, кивает, так и продолжая гладить Настю по голове тонкими пальцами, на которые смотрю так, будто это единственная вещь в мире, которая может меня интересовать.
– Ладно. Нам ехать надо. Есть ещё дела.
– Хорошо.
Мне кажется, или в ответе Кати сквозит что-то, похожее на разочарование? Наверное, кажется, и кое-кому уже пора начинать креститься.
– Я никуда не поеду, – заявляет Настя, и изо рта у меня вылетает смачное ругательство, потому что вижу, как подбородок дочери начинает дрожать. Верный признак, что сейчас нас ждёт очередная серия рыданий. – И не ругайся… ты же обещал маме не ругаться. Мама, скажи ему…
Нет, это невыносимо. И то, что кипит в крови, в первую очередь. Я начинаю заводиться, потому что эта женщина ни черта не наша мама. И потому что после меня ждёт новая порция Настиных слёз, когда буду сжимать и разжимать кулаки, понимая, как беспомощен во всём этом свалившемся на голову дерьме.
– Насть, – начинаю я, но Екатерина вдруг делает то, чего никак не ожидаю. Высвобождается из объятий дочери, и когда я уже собираюсь взять Настю за руку и потащить к машине, садится перед ней на колени. Прямо на асфальт.
Они смотрят друг на друга бесконечных несколько минут. Мелкую впервые вижу настолько серьёзной, по побелевшим пальчикам, вцепившимся в игрушку, понимаю, насколько она напряжена. Будто удара ждёт и внутренне снова к нему готова. Ну, или старается подготовиться. А в глазах…
Бляха… я никогда не видел в её глазах столько надежды. Она долбает по моим нервам ещё сильнее, чем до этого сделали её крики. Раз, другой, третий…
На Катю я стараюсь не смотреть. Это своего рода секунда моего, мать его, самообмана. Когда можно представить, что напротив дочери и впрямь её родная мать. Только это ни хрена не правильный путь.
Считаю удары сердца, которых приходится по три на одну секунду. И то, что чувствую, начинает казаться невыносимым. Собираюсь нарушить эту мёртвую тишину, ватой заложившую уши, когда Екатерина всё же поднимается на ноги, крепко берёт Настю за руку и спрашивает совершенно будничным тоном, как будто речь у нас здесь идёт о чём-то настолько обыденном, что ни разу не должно выворачивать наизнанку.
– Пойдёмте ко мне? Чаю попьём.
Клянусь, такого выражения облегчения на лице дочери я не видел никогда.
Пока идём к подъезду, успеваю сотню раз поймать себя на том, что рассматриваю жену Персидского со спины, сотню же раз мысленно посылаю себя к херам с этой своей потребностью сверлить взглядом чужую женщину. Она вся какая-то воздушная и изящная. Высокая, чуть ниже меня, но это её не портит. Двигается плавно, с той грацией, которая у баб природная.
Мля, да я романтик! Столько возвышенных впечатлений на одну квадратную секунду времени.
В крохотной кабине лифта неловко всем, кроме поросёнка. Настя прижимается лбом к ноге Екатерины, та, в свою очередь, смотрит куда угодно, только не на меня, а я… Я пользуюсь моментом и исподтишка рассматриваю её лицо.
Зря мне показалось, что они с Таней похожи. Если в чём-то сходство и есть, так это в цвете волос и глаз. В остальном… Я снова начинаю злиться, мысленно подгоняя эту чёртову кабину доехать до нужного этажа быстрее.
Между нами ни слова о том, что случилось, как будто мы вот так каждый день занимаемся подобной хернёй. Я – еду на ближайшую детскую площадку, где моя дочь выбирает себе новую маму, и это так нормально, хоть в дурку сдавайся. А главное, не могу избавиться от мысли, что всё уже зашло слишком далеко. И завожусь от этого ещё сильнее.