Страница 20 из 23
Ты разбила мне сердце однажды июньской ночью, сказав, что мне больше нет места, ты разбила мою душу, чтобы теперь собрать всё снова, всё оживить, одухотворить.
Ливень зашумел по крыше, по стеклу. Окно открыто, кажется, что мы лежим прямо под этим дождём. Он грохочет и шелестит по стенам и тротуару. Убаюкивает, но нам спится так мало…
– Зимой у тебя тут совсем темно?
– Зимой везде темно.
– Не всегда, – она улыбнулась, повернувшись ко мне, пальцами ласкает мою бровь, ресницы. – Я люблю тебя, ты знаешь?
– Хотелось бы думать, что да, – как же хорошо.
Как хорошо целовать её снова и ловить ртом слёзы счастья и блаженства, не горя. Не горюй больше, Май, не горюй, умоляю… Я не хочу больше быть твоим горем. Я хочу быть твоим счастьем.
– Я… я хочу ещё… ещё, Ю-Ю… будешь думать, я нимфоманка.
– Нимфоманки не кончают, от того у них и мания.
– Значит я Ю-Юманка!..
– Когда тебе на занятия? Или вернее, уже на работу? – спросил я, когда мы, усевшись за табуретку, послужившую нам столом, уплетали яичницу, вчерашним хлебом стирая с тарелок растекающийся желток. И яйца, и колбаса кажутся особенно вкусными. Как и кофе. На кухню есть мы не пошли, там никто не ест, столы разделочные, ещё только плиты да раковина.
На улице по-прежнему солнечно и жарко, ночной ливень только смыл пыль с листвы и крыш. Но стало ещё жарче. Окно распахнуто настежь, хорошо, что оно открывается наружу, иначе рама занимала бы полкомнаты.
– Одеяло теплючее у тебя, – сказала Маюшка.
– Это не одеяло, это я, – смеюсь я.
На ней моя футболка, у неё одежды-то никакой нет. Мы не говорим ни о её вещах, ни о документах, ни о чём, что заставит нас говорить о Васе. Мы как соучастники убийства не в силах говорить о жертве.
– На занятия мне через неделю. Двадцатого.
– В очередную годовщину путча? – усмехнулся я, и протянул руку, чтобы стереть капельку желтка, что высыхает на её подбородке. Маюшка засмеялась, перехватывая мои пальцы в свои маленькие.
– Ну не совсем, девятнадцатого годовщина.
– Тебе было страшно в те дни?
– Как только я увидела, как трясутся руки у Янаева, сразу стало не страшно, – ответила она.
Я усмехнулся, верно.
– Какой сегодня день, Ю-Ю?
– Надо выйти на улицу, может поймём, или телик включить, – засмеялся я.
– Вопрос в чём мне идти на улицу.
Я оглядел её со вздохом:
– И ни черта из моего тебе не подойдёт… Дам джинсы, ремнём перехватим, а там купим что-нибудь.
– Ещё не все деньги потратил что ли?
– Мало-мало есть, – сказал я и добавил: – Я шесть лет почти не тратил, Май. А зарабатывать я умею, ты знаешь.
– Здесь то же? – уже не улыбаясь, спросила Маюшка.
– «То же» всё реже. И чем дальше, тем меньше мне хочется зарабатывать «этим», хотя это легче всего. Сейчас столько частных клиничишек, на деле обычных абортариев, развелось, больше, чем парикмахерских. И относятся там ко всему этому так же, как к какому-нибудь маникюру. Угнетает, знаешь ли.
– Не знаю, но верю на слово… – она подняла голову. – Надо посуду помыть.
– Не парься, я помою, – сказал я, вставая. – Но… знаешь что? Я тебя познакомлю с моими тутошними подружками, идёт? Вот платье купим тебе…
Глава 2. Вальтер
Я дежурю за Илью уже в который раз. Столько же раз за меня дежурил он. Но когда он позвонил и попросил поработать за себя неделю, до двадцатого, и заведующая Елена Семёновна была уже в курсе, я почти разозлился.
– Валентин Валентиныч, я понимаю, вы почти перешли в дежуранты, а тут я прошу и Илья Леонидыч, не сомневаюсь, что вы не подведёте.
Я не подвёл, конечно, но за это Илья будет мне должен. Хотя бы рассказать, с кем это он так отлично завис на целую неделю. Прямо любопытно. Впрочем, он и в Сочи полетел с какой-то Яной, оказалось, это ничего не значит. И теперь, скорее всего та же пустая история.
А мне предстояло возвращение под начало Ника Сестрина. Но оставлять Центр на Опарина я не намерен, конечно, здесь перспектива, правда ЭКО меня совсем не привлекает, вся эта возня с психованными бесплодными парочками – не для меня, как Илья это выносит, не понимаю. Но у него идея фикс, перекрыть количеством вновь рождённых детей тех, кому он родиться не дал. Ну, не бред? И сентиментальщина. Достоевский замучился бы по нему плакать, то же мне, гинеколог – мученик совести.
Я сам всегда был чужд не только сантиментов, вообще излишних проявлений чувств. И в семье у меня все были сдержанными, никогда не миловались при мне, не называли друг друга какими-нибудь «пупсиками» или «солнышками». Маму зовут Марта Макаровна, придумать для неё ласкательное прозвище это будет «Мартуша», что-ли? Или «Марточка»?
Но Илья при мне тоже не выказывал чувств никогда. Правильнее сказать, он их скрывал, но это не значит, что я не могу их в нём разглядеть. Он переживает за своих пациенток, за каждую неудачу, на мой взгляд слишком близко принимая к сердцу. Учитывая, что в лучшем случае только треть попыток ЭКО оканчивается беременностью, это чересчур расточительно. Эдак ни на что вообще чувств не хватит. А если посчитать сколько этих вымученных беременностей сопровождается тяжёлыми осложнениями вроде Синдрома Гиперстимуляции Яичников, когда женщину так переполняют гормоны, что раздувает все её органы водой и она может легко умереть в это время, то тем более.
Всё это, эти переживания не для меня. Я готов оперировать, спасать и детей, и женщин в родах и от самых лютых женских болезней, но возиться с их гормонами, психологией, всей этой тонкой материей – увольте. Да и не замахиваюсь я на то, чтобы смотреть в лицо Творцу. Я ремесленник, лучше всех знающий и выполняющий своё ремесло. И если, по возвращении на кафедру мне удастся заставить себя описать пару-тройку новых операций, придуманных и проведённых мной с отличными результатами, и написать диссертацию на эту тему – это всё, на что я способен. Пожалуй, даже учеников я не смогу за собой вести, это ведь тоже близкое общение…
Но вот и явился Илья Леонидыч, худой, искристый какой-то, я таким его сроду не видал. И глядит ясно-голубыми глазами, как семнадцатилетний.
– И что это? Женился что ли? В метро нашёл принцессу?
Илья усмехнулся:
– Принцессу, да. Завидно?
– Познакомил бы хоть.
– Познакомлю, – улыбнулся он. – Ты всё, ушёл?
– Да, уже сегодня Ник Сестрин ждёт.
– Привет от меня передай. Ты в Первую? Или больше в «пятнашку»?
Я покачал головой:
– Вот каким надо быть невнимательным к другу, ни черта не помнишь, а я говорил!
Но он улыбается так, что даже злиться на него нельзя.
– Выпьем сегодня?
Но Илья чуть-чуть смущённо морщит усмешкой красиво очерченные губы.
– Вот морда… – выдохнул я. – Всё теперь, только и видеться будем, что на работе? Надолго эта фигня?.. А я думал, ты по этой своей трагической любви вечно сохнуть будешь.
И тут я догадался. По нему обо всём догадался:
– Да ты чё… Заполучил? Она же… замуж вышла вроде?
Но Илья больше ничего не сказал, Елена Семёновна подошла к нам с историями болезней:
– Так, Валентин Валентиныч, эпикризы напиши, забыл? И дневников не хватает, – она водрузила мне на руки толстую кипу историй, что, все мои?! – А вы, Илья Леонидыч, айда за мной.
Я направился в ординаторскую и засел за худшую часть нашей работы: проклятую писанину. Сколько бумаги, а главное человеко-часов уходит на этот идиотизм…
– Валентин Валентинович, пригласили бы хоть… не знаю… на хоккей… – это молодая, разбитная немного ординаторша Ольга Николаевна зашла включить чайник, в шутку подбивает клинья, я ей даром не сдался, так, подкатывает шутки ради. Зажми я её где-нибудь, небось, сбежала бы. Попробовать что ли?.. Напоследок… Но нет, на работе – ни-ни, себе дороже, не отделаешься после.
– Илья Леонидыч, у меня к тебе личное дело, – сказала Елена Семёновна, приглашая меня сесть на стул возле её стола.