Страница 37 из 55
— Их за это расстреляют. Неужели я должен хотеть, чтобы их расстреляли? — И лихорадочно доказывал: — Солдатам запрещено бросать оружие. Это противоречит воинской дисциплине. Неужели вы не понимаете?
— Я понимаю, голубчик, что ты изворачиваешься!
Катерина деликатнее переводила подобные резкие заявления политотдельского комсорга. Но все же обеим сторонам трудно было прийти к соглашению. Узнав поближе немецкие взгляды на жизнь, Катерина Прокопчук не считала молодого Шаубе коварным лицемером. Некоторые истины, очевидные для Якова Горошко, Шаубе просто не воспринимал. Ведь он принадлежал к поколению, которому с юных лет не разрешалось мыслить. А в армии и тем более. Таким был не только он, но и те, к кому он должен был обращаться с речью.
— Яков Захарович, — обратилась Катерина к Горошко. — Кое в чем он, пожалуй, прав.
Горошко удивленно поднял на нее глаза.
— Ты что… Заодно с ним?
— Не заодно, но нужно его понять. И объяснить ему…
— Я и объясняю.
— Да, но вы не хотите выслушать его.
— У нас нет времени для дискуссий!
— Готлиб до сих пор находится под гипнозом тех понятий, которые он усвоил с детских лет.
— А его брат Бернард?
— Бернард старше на много лет. Он воспитывался под знаком Рот Фронта. А этого отравили в школе, в гитлерюгенде, в так называемых трудовых лагерях. Да и дома висели цитаты из гитлеровской библии, а средний брат Альфред бредил идеями сверхчеловека…
Яша Горошко более всего презирал всяческие антимонии. Ему страшно не нравилось, когда его начинали учить люди ниже его по званию и занимаемой должности. Поэтому вскипел, но по-рыцарски удержался. Нет, инструктор по комсомольской работе даже не допускал, что испытывает какие-нибудь чувства к бывшей полонянке. Влюбиться в девушку с весьма сомнительной автобиографией (так Яша называл все формы жизнеописания) старший лейтенант не имел права. Но вот беда: Катерина ему все же нравилась. Независимо от своей автобиографии. И с каждым днем все сильнее и сильнее.
И как ты докажешь позорность примиренчества и оппортунизма, когда с самого утра выжидаешь момент пригласить эту черноглазую девушку на киносеанс, который состоится сегодня в 18.30 в зале уцелевшей гостиницы «Адлер»?
Перепалка затихла. Пленный внимательно следил за выражением лица старшего лейтенанта, которого инстинктивно боялся, и девушки, к которой испытывал симпатию. Но он не сумел разгадать смысла их фраз. Лишь чувствовал, что офицер нападает на него, а девушка защищает. Сам Готлиб искренне сожалел, что в разгаре боя на развалинах монастыря не успел пустить себе пулю в лоб. Не нужно было бы теперь решать дилеммы, которые недоступны ни его пониманию, ни тем более его возможностям. Господи милосердный! Он только что снова услышал имя своего брата. Того самого Бернарда Шаубе, которого всегда считали позорным пятном на репутации их добропорядочной семьи и которого никто вслух не осмеливался вспоминать. Теперь ставили в пример, называли образцом настоящего немца!.. А он, Готлиб, патриот Германии, солдат фюрера — раздавленный банкрот, чужой на родной земле, ничтожество. Хотелось кричать, биться о стенку головой. Однако реальная действительность неумолима: Советская Армия за Одером.
Неожиданно для Яши, но не для Катерины пленный согласился:
— Хорошо. Я скажу им об этом.
— О чем именно?
— О том, что мы банкроты, что началась агония.
— Вот-вот! — Горошко спешил как можно скорее покончить с делом. — Что пора всем честным немцам начинать новую жизнь.
— О новой жизни я ничего не знаю. Какой она будет?
— Это решит немецкий народ.
— Пускай решает. Народ, а не я. Сначала нужно, чтобы прекратился этот кровавый кошмар. Верно?
— Безусловно.
— Вот я и говорю: в Штейнау мы стояли насмерть, и это ничего не дало. Чуда не произошло и не произойдет никогда. Довольно напрасно проливать кровь! Мы окончательно погубим Германию. Ее может спасти не война, а мир.
Старший лейтенант Горошко был в восторге:
— Ты смотри! Как здорово!
— Потому что от души, — сказала Катерина, старательно записав выстраданные слова Готлиба Шаубе.
Киносеанс организовала комендатура города только для военных. Через день-два фильм будет показан и местному населению, наверное на площади, прямо под открытым небом, но сегодня еще рано, еще не подтянулись фронтовые тылы.
У картины было краткое и выразительное название «Актриса». В ней речь шла о патриотизме милой девушки, о ее любви к искусству и вообще о любви. Зрители — танкисты, связисты, саперы и представители других родов войск — воспринимали фильм очень горяче, он переносил их в очень далекий, почти призрачный мир, знакомил с неизвестными им сторонами жизни, а тема любви волновала всех. Отовсюду сыпались реплики, то и дело раздавался смех. Даже старший лейтенант Горошко, увлекшись задорной песенкой героини, похлопывал в ладоши и весело подпевал ей.
В этой искренней, оживленной аудитории только Катерина чувствовала себя одиноко. Как и героиня картины, она была первой певуньей и плясуньей в школе, как и та, мечтала о настоящем, большом искусстве. Но той суждены были сцена и аплодисменты, а ей — полицейские нары.
А потом, потом, потом…
Это часто случается с Катериной: мысли яростной лавиной накатываются на нее и тогда она глохнет, слепнет, цепенеет, и уже ничего не остается у нее, кроме воспоминаний — болезненных, жестоких и неумолимых.
Так случилось и теперь: на экране звучали арии, вспыхивали аплодисменты, падали к ногам цветы, преодолевала препятствия чистая и пылкая любовь, а девушка слышала тяжкие рыдания матери, душераздирающие паровозные свистки, печальный гул ветра в проводах, злобное рычание овчарок… Набитые до отказа больными женщинами и детьми блоки, утренние переклички босиком на морозе, вытатуированный на руке номер… И в перспективе — фашистский крематорий для живых.
Альфред Шаубе… Помощник коменданта. Он перевез ее в свою квартиру как прислугу и насильно совершил над нею то, что и полицаи…
Когда же тысячелетний рейх начал трещать, разваливаться, группенфюрер СС Альфред Шаубе получил направление в действующую армию на Восточный фронт. Предполагая, что не все еще утрачено, он отвез ее в Обервальде к своим родителям.
О, он считал себя ее спасителем, благодетелем, господином!.. За это она ненавидела его еще больше. Она намеревалась его убить. Испугалась? Нет! Это был тот период ее жизни, когда она уже перестала бояться смерти.
Катерина могла покончить с ним и с собой. И вероятно, так и поступила бы, если бы не заметила появившийся в глазах эсэсовцев страх, нараставший с каждым днем и часом. Заметались, завертелись душегубы! По ночам земля гудела от далекой канонады… «Так испейте же, палачи, свою чашу расплаты до дна! А я еще буду жить! Теперь я хочу жить!..»
Семья Шаубе отнеслась к рабыне с Востока весьма доброжелательно. Это была типичная либерально-интеллигентская семья, дети которой окончательно вышли из-под влияния родителей.
— Катерина! Катерина! Прокопчук!..
Сеанс закончился, зрители покидали зал. Яков Горошко смотрел на Катерину с удивлением и тревогой. Услышав свое имя, она встала, побрела, все еще находясь во власти тяжких воспоминаний, задевая коленями откидные сиденья. Горошко следовал за ней, и когда они вышли в холодный сумрак вечера, спросил:
— Что с тобой происходит?
— А что такое?
— Понимаешь, ты спала… Спала с открытыми глазами.
— Это со мной иногда случается. От переутомления.
Иначе объяснить не могла и не желала. Милый, наивный молодой человек! Не касайся моих ран, они заживут нескоро. И не приставай, пожалуйста, ко мне со своими лирическими воздыханиями. Ты не переживешь бездны моего падения и моего страдания и не сможешь понять и простить мне это никогда…
Поезд ползет сквозь ночь. Прифронтовой санитарный эшелон. В вагонах спят, стонут, бредят…
Комбат Бакулин долго сопротивлялся, но все же его отправили на эвакопункт. А там разговор короткий — в эшелон! Из эшелона, само собой разумеется, в госпиталь. Зато уж из госпиталя — куда угодно, только не в резерв. Потому что из резерва направят в ту часть, которая заново формируется, и не видать тебе родной бригады как собственных ушей. Нет уж, поищите дураков в другом месте! Из госпиталя — хоть пешком, но в одном направлении — на фронт, к своим!