Страница 18 из 55
— Остерегайтесь провокаций, — шепнул комбригу замполит.
Алексей Игнатьевич уже пожалел, что согласился посетить старого профессора. Хотя директива Главного политического управления и обязывает налаживать контакты с местным населением, однако над ним тяготело чувство ответственности и за комбрига, и за себя, и за любой возможный инцидент.
— Наша Ингред слишком экзальтированна, — сказал профессор, не очень удивленный поведением племянницы.
— Она столько пережила, — добавила его жена. — Мы все пережили много, но она в таком возрасте…
— Это что? — встряхнула золотыми кудрями Инга. — Рыдания дядюшки и тетушки над гробом любимой племянницы? — И подчеркнуто фамильярно обратилась к Терпугову: — Дай закурить, господин большевистский офицер.
— Не курю, — ответил немного смущенный таким обращением Терпугов. На выручку ему поспешил Березовский:
— Пожалуйста, фрейлен…
— Фрау, — подсказала Катерина.
— Простите, фрау Инга. Берите. — Березовский протянул взбалмошной красавице коробку «Казбека», которую он носил на всякий случай. Инга бесцеремонно взяла из нее сразу несколько папирос. Понюхала табак и восторженно воскликнула:
— О!..
Появился Платонов-Чубчик с подносом в руках. На фронте ординарец — и швец, и жнец, и в дуду игрец. Сашко понемногу привык к этой роли, хотя в такой, как сегодня, ситуации он оказался впервые.
— Прошу в столовую! — спохватилась фрау Магда. Взяв лампу, она двинулась в соседнюю комнату.
Стол уже был накрыт. В хлебнице лежал нарезанный тоненькими ломтиками эрзац-хлеб землисто-пепельного цвета, в масленке — комочек неестественно белого маргарина, в сахарнице — мелкие, как мак, таблетки сахарина. Тут же лежали принесенные Чубчиком копченая колбаса, галеты, сахар.
Хочу шнапсу! — заявила Инга. Трудно было понять суть ее поведения: психическая аномалия или нарочитая игра?
И Терпугов, и Березовский знали, что в данных обстоятельствах пить не следует. Разве лишь по капельке для приличия. Целебная жидкость всегда была в походной фляжке Платонова. Когда рюмки были наполнены, никто первым не решался провозгласить тост. Березовскому и Терпугову сейчас было не до тостов — они все время думали о своих подразделениях, о предстоящих боях; Платонову в присутствии старших не положено было начинать первым.
Затянувшуюся паузу нарушил профессор Шаубе.
— За победу разума над безумием!
Кто выпил, кто лишь пригубил, а Инга, лихо осушив рюмку, громко захохотала.
— Разум… Ха-ха-ха!.. Разум, безумие, честь, бесчестье… Ха-ха-ха!.. — И протянула пустую рюмку: — Еще!
Березовский замялся, она вырвала у него из рук флягу Платонова, налила себе в рюмку и залпом выпила ее. И снова захохотала.
— А где был, дяденька, ваш мудрый разум тогда, когда вы цепляли на стены фразы из «Майн кампф»? И тогда, когда вы срывали их? Ха-ха-ха! И в обоих случаях вами руководил страх. Паф! Паф! Паф!.. Вот чего вы боялись. Вы — знаменитый профессор, знаток Петрарки и Данте. А Данте, между прочим, не испугался ни преследований, ни изгнания, ни остракизма.
— Инга! Это в конце концов невыносимо! — не удержалась фрау Магда.
— Пускай говорит, — тоном обреченного согласился Шаубе. — Она говорит правду.
— Правду?! — Слова профессора, мягкий тон его голоса не успокоили разъяренную Ингу. — Где она? Где? Нет правды! Нет ее, как нет разума, чести, совести, любви, верности — всего того, что выдумали книжные черви. Есть только сила — грубая, жестокая! Вчера она была у Гитлера, сегодня — у Сталина. Вот и вопите, дяденька, во всю глотку: «Гитлер капут!» Проклятье… Проклятье человеческому разуму с его кровавым безумством.
Поднялась — буйная, красивая, охмелевшая от водки и ярости, выбежала из комнаты. Никто не пошевельнулся, видимо в этом доме уже привыкли к ее выходкам. Сквозь приоткрытую дверь виднелась стена смежного кабинета. На полках под стеклом ровными рядами стояли книги, книги, книги… Царство разума, мудрости веков, — как говорил когда-то учитель десятилетки Иван Березовский. Но ведь там, на полках, рядом с Шиллером и Гете нашел себе место роскошно изданный человеконенавистнический бред Гитлера и Розенберга. Пигмеи рядом с титанами.
Смешались понятия, стерлись критерии, рухнули иллюзии. Для нас это понятно: социальные противоречия, политические конфликты, диалектика борьбы. А для такой Инги…
— Она много пережила, — виноватым голосом повторила фрау Шаубе. — Жила в Бреслау, неподалеку отсюда. В одну из ночей бомба попала в их дом. На ее глазах погибли отец, мать, то есть моя сестра, и пятилетняя дочурка, настоящий ангелочек… А еще раньше погиб ее муж в боях под Харьковом. Боже милостивый, где тот Харьков, зачем он нам?!
— Инга правду говорит, — заученно повторил профессор. — Страх… Отвратительный, липкий, ужасный. Он держал нас в своих тисках. Страх и ложь. Да еще циничная демагогия. То «молниеносная война», то «эластичная оборона», то «реконструкция столицы рейха», то вдруг заявление: «Мы будем бороться и позади Берлина…» Вот так, до последней минуты.
— Скажите, пожалуйста, — прервал его Терпугов, — от вашего старшего сына, Бернарда, не сохранилось никакого архива? Я имею в виду документы, дневники, письма…
— Все конфисковало гестапо, — вздохнув, ответил профессор.
— Нет, кое-что осталось, — не очень смело напомнила ему жена.
— Ты имеешь в виду то, что привезла из Веймара?
— Ну да. — И объяснила гостям: — В Веймаре живет моя сестра… Третья сестра. Собственно, я не знаю, что там сейчас происходит и жива ли она еще… Одним словом, я поехала к ней, когда узнала, что наш сын в Бухенвальде. Это возле самого Веймара, в том чудесном буковом лесу, где любил прогуливаться Гете. Бернарда уже убили. Моя сестра через знакомого служащего лагеря получила… за большие деньги кое-что из вещей Бернарда. Сейчас я принесу.
Старушка с трудом поднялась с места и пошла в комнату с книжными стеллажами.
— Если бы нагрянуло гестапо с обыском, — горько сказал профессор, — нам бы не сносить головы за эти вещи. Однако нашу виллу охраняли цитаты из фюрера и два сына на Восточном фронте.
Фрау Магда возвратилась, держа в руках обгоревший янтарный мундштук, старую заржавевшую зажигалку и выцветшую фотографию.
— Вот и все.
Терпугов явно был разочарован — он надеялся на большее. Чтобы скрыть свои чувства, он проглотил одну за другой несколько таблеток, даже не запивая водой. А Березовский чего-то особенного и не ожидал. Он все еще находился под впечатлением, которое произвела на него Инга, и потихоньку спросил у Катерины, как племянница профессора относилась к гитлеровцам.
— Не выходила из дому, целыми днями спала, а по ночам читала и курила, если удавалось раздобыть табаку или чего-то в этом роде, — ответила Катерина.
— Обратите внимание на фотографию, — сказала фрау Магда. — Катрин, прочти господам офицерам.
Катерина взяла фотографию, начала внимательно всматриваться в еле заметные буквы на обратной стороне.
— Катрин видит эти вещи впервые, — объяснила старушка. — Они были спрятаны.
Катерина наконец прочитала полустертый годами текст и удивленно подняла брови:
— Здесь написано: «Эс лебе Ленин!» — «Да здравствует Ленин!». А на фото — товарищ Тельман и…
— И наш Бернард, — гордо произнес профессор.
Не только Березовский, но и Терпугов уже не жалели, что оказались в этом странном особняке.
Алексей Игнатьевич попросил драгоценную реликвию, чтобы переснять фото для армейской газеты и боевых листков. Хозяева охотно согласились, поверив честному слову советского офицера. Условились, что завтра же шофер комбрига вернет ее профессору. И заберет — теперь уже навсегда — бывшую полонянку Катерину Прокопчук.
Возвращались на виллисе. Несмотря на надежные тормоза, Наконечный осторожно вел машину по узенькой улочке, которая стремительно спускалась вниз из района особняков в центральную часть Обервальде. В целях предосторожности фары пришлось выключить.
Внезапно улицу и соседний квартал осветило багровое зарево. Сначала все подумали, что это налетели фашистские самолеты и перед бомбардировкой развесили над городом осветительные ракеты. Однако нет, источник света был не в небе, а на земле.